М. Ю. Лермонтов.

Когда волнуется желтеющая нива.

Когда волнуется желтеющая нива,

И свежий лес шумит при звуке ветерка,

И прячется в саду малиновая слива

Под тенью сладостной зеленого листка,

Когда, росой обрызганный душистой,

Румяным вечером иль утра в час златой,

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой;

Когда студеный ключ играет по оврагу

И, погружая мысль в какой-то смутный сон,

Лепечет мне таинственную сагу

Про мирный край, откуда мчится он, -

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, -

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога.

Св. Иоанн Златоуст.

«Сказал безумец в сердце своем: нет Бога». (Псал.,13:1) Нет основания, а как стоит здание? Нет Кораблестроителя, а как строится корабль? Нет Строителя, а откуда дом? Нет Зодчего, а кто построил город? Нет Землевладельца, а как поля приносят жатву? Нет Музыкантов, а откуда гармония на лире мира? Нет Промыслителя, а как все подчиняется Промыслу? Нет Возницы, а как движутся колесницы стихий? Нет Ваятеля, а как же люди, словно живые изваяния, наполняют мир? Нет Творца сводов, а Кто раскинул над тобой свод небес? Нет золотых дел Мастера, а Кто положил перед тобою на небе солнце, как блюдо чистого золота на столе? Нет Устроителя светильников, а Кто, как серебряную лампаду, дал тебе луну ночью? Нет Светодавца, а Кто дал тебе светила, служащие источником света и сияния?

«Сказал безумец в сердце своем: «нет Бога». (Псал.,13:1) Все, что бывает в мире, и делается, и производится, имеет установителя и совершителя, и только мир не имеет Управителя? Если нет Бога, что ты делаешь в Его владениях? Ты остаешься в доме Божьем и не признаешь его Хозяина? Или будь благодарен за жилище, или уходи из дома».

К УРОКУ 3

Иван Бунин.

Ландыш.

В голых рощах веял холод ...

Ты светился меж сухих

Мертвых листьев ... Я был молод,

Я слагал свой первый стих.

И навек сроднился с чистой

Молодой моей душой

Влажно свежий, водянистый,

Кисловатый запах твой.

Николай Гумилев.

Слово.

В оный день, когда над миром новым

Бог склонял Лицо Свое, тогда

Солнце останавливали Словом,

Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,

Звезды жались в ужасе к луне,

Если, точно розовое пламя,

Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,

Как домашний, подъяремный скот,

Потому что все оттенки смысла

Умное число передает.

Патриарх седой, себе под руку

Покоривший и добро и зло,

Не решаясь обратиться к звуку,

Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянно

Только Слово средь земных тревог,

И в Евангелии от Иоанна

сказано, что Слово - это Бог.

Мы Ему поставили пределом

Скудные пределы естества,

И, как пчелы в улье опустелом,

Дурно пахнут мертвые слова.

К УРОКУ 4

Иван Бунин.

Детство.

Чем жарче день, тем сладостней в бору

Дышать сухим смолистым ароматом,

И весело мне было по утру

Бродить по этим солнечным палатам!

Повсюду блеск, повсюду яркий свет,

Песок как шелк ... Прильну к сосне корявой

И чувствую: мне только десять лет,

А ствол гигант, тяжелый, величавый.

Кора груба, морщиниста, красна,

Но так тепла, так солнцем вся прогрета!

И кажется, что пахнет не сосна,

А зной и сухость солнечного света.

К УРОКУ 7

Лев Толстой

Услыхали раз рыбы.

Услыхали раз рыбы, что люди говорят: «Рыбам можно жить только в воде». И стали рыбы друг у друга спрашивать: «Что такое вода?» И ни одна рыба из стаи не могла сказать, что такое вода.

И вот поплыли рыбы к старой одинокой премудрой рыбе и спросили ее: «Как бы нам узнать, что такое вода?» Премудрая рыба ответила: «Вы не знаете, что такое вода, потому что живете в воде. Узнаешь воду только тогда, когда выскочишь из нее и почуешь, что без нее жить нельзя. Только тогда поймешь, что мы водой живем, и без воды нет жизни».

То же с людьми, если они думают, что не знают Бога. Мы живем с Богом и Богом. И только уйдем от Него, сейчас же нам делается так же плохо, как рыбе без воды.

Иван Бунин.

Еще и холоден и сыр…

Еще и холоден и сыр

Февральский воздух, но над садом

Уж смотрит небо ясным взглядом,

И молодеет Божий мир.

Прозрачно-бледный, как весной,

Слезится снег недавней стужи

А с неба на кусты и лужи

Ложится отблеск голубой.

Не налюбуюсь, как сквозят

Деревья в лоне небосклона,

И сладко слушать у балкона,

Как снегири в кустах звенят.

Нет, не пейзаж влечет меня,

Не краски жадный взор подметит,

А то, что в этих красках светит:

Любовь и радость бытия.

Иван Бунин.

Вечер.

О счастье мы всегда лишь вспоминаем

А счастье всюду. Может быть, оно

Вот этот сад осенний за сараем

И чистый воздух, льющийся в окно.

В бездонном небе легким белым краем

Встает, сияет облако. Давно

Слежу за ним ... Мы мало видим, знаем,

А счастье только знающим дано.

Окно открыто. Пискнула и села

На подоконник птичка. И от книг

Усталый взгляд я отвожу на миг.

День вечереет, небо опустело.

Гул молотилки слышен на гумне.

Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне.

К УРОКУ 8

По Г.Х.Андерсену.

Есть же разница.

Стоял май месяц; воздух был еще довольно холодный, но все в природе - и кусты, и деревья, и поля, и луга — говорило о наступлении весны. Луга пестрели цветами. У изгороди красовалась маленькая яблонька в цвету. Особенно хороша была на ней одна ветка, молоденькая, свеженькая, вся усыпанная нежными полураспустившимися бутонами. Она сама знала, как она хороша; сознание красоты было у нее в соку. Ветка поэтому ничуть не удивилась, когда проезжавшая по дороге коляска остановилась прямо перед яблоней, и молодая графиня сказала, что прелестнее этой веточки трудно сыскать. Веточку отломили. Графиня бережно повезла ее домой, защищая от солнца шелковым зонтиком. Приехали в замок, веточку понесли по высоким, роскошно убранным покоям. На открытых окнах развевались белые занавеси, в блестящих, прозрачных вазах стояли букеты чудесных цветов. В одну из ваз, словно вылепленную из свежевыпавшего снега, поставили и ветку яблони, окружив ее свежими светло-зелеными буковыми ветвями. Как красиво было!

Ветка возгордилась!

Через комнату проходило много разного народа. И ветка смекнула, что и между людьми, как и между растениями, есть разница.

«Одни служат для красоты, другие только для пользы, а без третьих и вовсе можно обойтись», — думала ветка.

Ее поставили как раз против открытого окна, откуда ей были видны весь сад и поле, так что она вдоволь могла наглядеться на разные цветы и растения и подумать о разнице между ними; там было много всяких — и роскошных и простых, даже слишком простых.

— Бедные отверженные растения! — сказала ветка. — В самом деле, какая большая разница между нами! Какими несчастными должны они себя чувствовать, если только они вообще способны чувствовать, как я и мне подобные! Да, большая между нами разница! Но так и должно быть, иначе все были бы равны!

И ветка смотрела на полевые цветы с каким-то состраданием; особенно жалким казался ей один сорт цветов, которыми кишмя кишели все поля и даже канавы. Никто не собирал их в букеты, — они были слишком просты, обыкновенны; их можно было найти даже между камнями мостовой, они пробивались отовсюду, как самая последняя сорная трава. И имя-то у них было простое: одуванчики.

— Бедное презренное растение! — сказала ветка. — Ты не виновато, что принадлежишь к такому сорту. Но и между растениями, как между людьми, должна быть разница!

— Разница! — отозвался солнечный луч и поцеловал цветущую ветку, но поцеловал и желтые цветки в поле; другие братья его — солнечные лучи — тоже целовали бедные цветочки наравне с самыми пышными.

Ветка яблони никогда не размышляла о бесконечной любви Господа ко всему живому на земле, никогда не думала о том, сколько красоты и добра может быть скрыто в каждом Божьем создании, скрыто, но не забыто. Ничего такого ей и в голову не приходило.

Солнечный луч, луч света, понимал дело лучше.

— Как же ты близорука, слепа! — сказал он веточке.— Какое это отверженное растение ты так жалеешь?

— Одуванчики! - сказала ветка. — Никогда из них не делают букетов, их топчут ногами — слишком уж их много! Семена же их летают над дорогой, как стриженая шерсть, и пристают к платью прохожих. Сорная трава, да и только! Но кому-нибудь да надо, быть и сорною травой! Как хорошо, что я не из их числа!

На поле высыпала целая толпа детей. Самого младшего принесли на руках и посадили на травку посреди желтых цветов. Малютка весело смеялся, шалил, колотил по траве ножками, кувыркался, рвал желтые цветы и даже целовал их в простоте невинной детской души. Дети постарше обрывали цветы, а пустые внутри стебельки сгибали и вкладывали один конец в другой, потом делали из таких колец длинные цепочки и украшали ими шею, плечи, талию, грудь и голову. То-то было великолепие! Самые же старшие из детей осторожно срывали уже отцветшие растения, увенчанные перистыми коронками, подносили эти воздушные шерстяные цветочки — своего рода чудо природы — ко рту и старались сдуть разом весь пушок.

— Видишь? — спросил солнечный луч. — Видишь его красоту, его великое значение?

— Да, для детей! — отвечала ветка.

Приплелась на поле и старушка бабушка и стала выкапывать тупым обломком ножа корни желтых цветов. Некоторые из корней она собиралась употребить на кофе, другие — продать в аптеку на лекарство.

— Красота все же куда выше! — сказала ветка. — Только избранные войдут в царство прекрасного! Есть же разница и между растениями, как между людьми!

Солнечный луч заговорил о бесконечной любви Божьей ко всякому земному созданию: все, что одарено жизнью, имеет свою часть во всем — и во времени, и в вечности!

- Ну, это только вы так думаете! — сказала ветка.

В комнату вошли люди; между ними была и молодая графиня, поставившая ветку в прозрачную, красивую вазу, сквозь которую просвечивало солнце. Графиня несла в руках цветок, обернутый крупными зелеными листьями; цветок лежал в них, как в футляре, защищенный от малейшего дуновения ветра. И несла его графиня так бережно, как не несла даже нежную ветку яблони. Осторожно отогнула она зеленые листья, и из-за них выглянула воздушная корона презренного желтого цветка. Его-то графиня так осторожно сорвала и так бережно несла, чтобы ветер не сдул ни единого из тончайших перышек его пушистого шарика. Она донесла его целым и невредимым и не могла налюбоваться красотой, прозрачностью, всем своеобразным построением этого чудо - цветка, вся прелесть которого сохраняется до первого дуновения ветра.

— Посмотрите же, что за чудо создал Господь Бог! — сказала графиня.— Я нарисую его вместе с веткой яблони. Все любуются ею, но милостью Творца и этот бедненький цветочек наделен не меньшею красотой. Как ни различны они, все же оба — дети одного царства прекрасного!

И солнечный луч поцеловал бедный цветочек, а потом поцеловал цветущую ветку, и лепестки ее как будто слегка покраснели.

Иван Бунин.

Как дымкой даль полей...

Как дымкой даль полей закрыв на полчаса,

Прошел внезапно дождь косыми полосами,

И снова глубоко синеют небеса

Над освещенными лесами.

Тепло и влажный блеск. Запахли медом ржи,

На солнце бархатом пшеницы отливают,

И в зелени ветвей, в березах у межи,

Беспечно иволги болтают.

И весел звучный лес, и ветер меж берез

Уж веет ласково, а белые березы

Гоняют тихий дождь своих алмазных слез

И улыбаются сквозь слезы.

По И.С.Лескову.

Час воли Божьей.

В очень давние годы, стародавние, жил-был в некотором царстве премудрый король. И король этот из всех сил хлопотал и заботился, чтобы в его земле правда над кривдою верх взяла, и вам людям хорошо жилось бы под его державою. Но только все это дело у него не спорилося. Только что начнет король с одного конца свое дело налаживать, как глядит - оно у него на другом конце расплетается.

Долго бился король всяким родом и способом и умаялся в хлопотах до семи потов, а успеха ему все-таки нет как нет, и потерял он всякую надежду устроиться, и взяло его от этого такое горе и отчаяние, что все ему опостылело да наскучило. Стал король вянуть и к гробу посунулся.

И решил он созвать со всего королевства самых сановитых бояр, и велел им всю премудрость обдумать в большой думе засветло и подать себе пред сумерки все дело чистое - на ладошечке.

Советчики засели совет держать и кой час поспали, а после, проснувшись, все между собой заспорили: одни стали говорить, будто всем было хорошо только в старину стародавнюю; а для того и теперь будто надо опять из могилы на свет старину поднять и начать всем жить по-старинному, как было в прошлое время при дедах и при прадедах, когда будто бы снег горел, а соломой тушили. А другие стояли за то, что и в старину стародавнюю тоже не всем подряд ровно хорошо было; а что будет для всех поровней да порадостней только в будущем. А потому не надо-де нонешним днем очень сильно печалиться и заниматься до устали: нонче, мол, как ни прожить - это все равно - хоть и пострадать, а надо нам половчей учредиться на предбудущее, чтобы во веки наше имя было прославлено.

Слушал долго король своих советчиков, и все их слова ему не понравились, прогнал их он по своим дворам, а сам еще смутней закручинился, ходил из угла в угол и вздыхал глубоко изо всей груди.

Тогда подошла к нему тихо его старая нянька и говорит ему попросту: «В каждом царстве есть три праведных пустынника, пошли сыскать да привести бережно сюда этих Божьих людей и спроси у них сам, отчего это не ладится у тебя устроить всем хорошее житье под твоею державою».

И послал король самых учтивых людей разыскать таких старцев-подвижников. Пошли послы королевские, как им было указано, во все концы королевства рассыпались. Шли они шли, искали-разыскивали много дней без счета, наконец обрели трех старцев.

Первому из них лет за тысячу, он стоит на высоком дубу, с места не сдвинется, - Богу молится. А второму старику - пятьсот лет, стоит в степи, посреди ковыля, терпит, как гложет его сыпучий червь, тоже с места не сходит, молитвы не оставляет. Третий старичок потопил себя по самую шею в невылазных болотах, веку ему - триста лет.

Подхватили старичков посыльные - посадили в клетушечки, да так и понесли, потому что ножки у старичков отстоялися, и ходить они разучилися, и тела у них истоньшились, да изветшались.

И когда возвратились посыльные с обретенными стариками, король сделался радостен, подошел он к старцам с улыбкой приветливой. Он вопрос свой им задал о том, отчего у него в королевстве доброе не спорится, не ладится.

Нагнулся король к первому старичку, а тот прошептал: «Оттого, что люди не знают, какой час важнее всех».

Король нагнулся к другому, а тот шепчет: «Оттого, что не знают, какой человек нужнее всех».

А нагнулся король к третьему и от него услышал: «Оттого, что не знают, какое дело дороже всех».

А так как молчальникам это трудно было проговорить с отвычки, что они только сказали, так и ослабели и рассыпались. И остались их слова для короля загадками. И те три загадки никто в королевстве разгадать не мог.

И опять подошла к королю его старая нянька и поведала: «Приснился мне вещий сон, что отгадать старичковы загадки может только самая чистая девица, до всех ласковая, до себя беззаботная, которая о всех сожалеет, а сама о себе не думает.

Много послов отправлял король разыскивать такую девицу.

Наконец, в лесу, в глухомани, нашел посол ту, кого искал.

Видит, стоит ветвяной шалаш, а под тем шалашом старый пень. А на пне сидит молодая пригожая девушка, с большой русою косой, в самотканой сорочке, и прядет овечью шерсть, а лицо ее добротою все светится. Вокруг нее небольшое стадо, а у самых ее ног приютился старый, подлезлый заяц, рваные уши мотаются, а сам лапками, как кот, умывается.

Вышел посол навстречу к девушке, и поклонился ей по-вежливому, и заговорил с ней по-учтивому:

Здравствуй красная девица, до других до всех ласковая, до себя беззаботная. Я пришел к тебе из далеких стран и привез тебе поклон от короля нашего батюшки. Он послал меня к тебе за большим делом, которое для всего королевства надобно.

Когда изложил посол девице свои вопросы, она улыбнулась и молвила:

Хорошо, что ты не задал мне дело трудное, сверх моего простого понятия, а загадал дело Божие, самое простое и легкое, на которое в прямой душе ответ ясен как солнышко. Изволь же ты меня теперь про эту простую премудрость по порядку расспрашивать, а я о ней по тому же порядку тебе и ответы дам.

Посол говорит:

- Молви, девица, какой час важнее всех?

- ТЕПЕРЕШНИЙ, - отвечала девица.

- А почему?

- А потому, что всякий человек только в одном, в теперешнем своем часе властен.

- Правда! А какой человек нужнее всех?

- ТОТ, С КОТОРЫМ СЕЙЧАС ДЕЛО ИМЕЕШЬ.

- Это почему?

- Это потому, что от тебя сейчас зависит, как ему ответить, чтобы он рад или печален стал.

- А какое же дело дороже всех?

- ДОБРО, КОТОРОЕ ТЫ В СЕЙ ЧАС ЭТОМУ ЧЕЛОВЕКУ ПОСПЕЕШЬ СДЕЛАТЬ. Если станете все жить по этому, то все у вас заспорится и сладится. А не захотите так, то и не сладится.

Когда услышал король от посла слова девицы, захотел он было править по этой простой явленой ему мудрости, чтобы было в его земле добро каждому в настоящий час, в теперешний, без метания очей в непроглядные отдаленности, да вступил ему в мысли страх, что а ну как в других-то в соседних землях так не сделают. И велел король слова девицы ласковой записать золотыми буквами на пергаменте. А пергамент тот завернуть в парчу, и в камку, и в холстиночку и положить на дно в золотой ларец, а ларец убрать в подвал под семь замков, да за семь печатей, пусть лежит там до времени.

А дела в королевстве идут по старому, и все опять там не спорится, не ладится.

На том старая сказка и кончена.

К УРОКУ 10

Неизвестный автор.

Я потерял день!

«Друзья! Я потерял день!» - воскликнул однажды со скорбью один из лучших римских императоров, вспомнив, что он в течение целого дня не сделал ничего полезного для людей в своем государстве.

Но разве не с такой же строгостью исчислены и дни нашей жизни? Разве каждый из нас не имеет своего назначения, которое Богом распределено на все годы, дни и даже минуты нашего пребывания на земле?

В короткий срок нашего бытия мы должны приобрести блаженную вечность: может ли после этого у нас быть праздною хотя бы одна минута нашей жизни ... Сколько можем мы в один день или приобрести или потерять! И если в течение дня ничего не было сделано для приобретения вечности, то с какой скорбью и сокрушением по окончании его каждый из нас должен сказать себе: «Увы мне, я потерял день!»

Я потерял день, если в течение его благоговейно не обращался к Вышнему благодарить и молить Его; если бесчувственно проходил великолепное царство природы и не изумлялся Премудрости Божией в его устройстве, если вспоминая свою судьбу и наблюдая жизни других людей, не замечал в них Промысла Божия. Тогда я потерял день!

Я потерял день, если не осушил ни одной слезы в глазах несчастного, ни одной нужды не облегчил своею помощию, ни одного недоумения не разрешил полезным советом, если пятна клеветы не снял с чести своего ближнего, обиды не обезоружил кротостию, и души, волнуемой страстями, злобой или сомнениями не примирил с Богом, ближними и самим собой! Да, я потерял день!

Я потерял день, если не убил постом и воздержанием ни одного плотского хотения, ни разу не восторжествовал над соблазнами мира, если не победил ни одной страсти в сердце, если не напитал души словом Божим. Я потерял день!

Так сколько же я потерял дней краткого, как сон бытия моего! И не один из них не возвратится, чтобы принять от меня какое-либо доброе дело и понести его в вечность. Я потерял день!

…Из дней слагается вся наша жизнь. И вот, один за другим минуют потерянные годы, один за другим следуют потерянные возрасты, неприметно проходит и приближается к концу наш жизненный путь.

Христианин! Исчисли потерянные тобой дни и обращай на пользу своей душе каждую минуту дней остающихся. Чтобы не увидеть тебе затворяющимися врата Царствия Небесного и не воскликнуть в отчаянии: «Увы мне! Я потерял жизнь! Увы мне! Я потерял блаженную вечность!»

К УРОКУ 11

По Ф.Зальтену.

Сказка о двух листьях.

(Из повести «Бемби»).

Со старого дуба, преграждавшего выход на поляну, медленно кружась, слетел лист. И с других деревьев то раздумчиво-плавно, то стремительно ввинчиваясь в воздух, облетали красные, желтые, в мрамористых разводах листья.

День за днем, день за днем...

Высоко над остальными ветвями, достигая чуть ли не середины поляны, простирался могучий сук старого дуба. На самом его конце, чуть покачиваясь на ослабевших черенках, два листка вели тихий разговор.

- Как все изменилось! - сказал один лист другому.

- Да, - подтвердил другой. - Многие ушли сегодня ночью. Кажется, мы последние остались на нашем суку.

- Никто не ведает, когда придет к нему конец, - сказал первый. - Помнишь, еще было тепло, и ясно светило солнышко, и вдруг порыв ветра или хлест ливня нежданно-негаданно приносили гибель многим из нас, молодым и крепким. Разве знаешь, близок ли, далек ли твой конец?

- Сейчас солнце светит так редко, - вздохнул второй. - И свет его не прибавляет сил.

- Правда ли, - сказал первый, - правда ли, что, когда мы опадем, наше место займут другие листья, а за ними еще другие, и так без конца?

- Правда, - прошептал второй лист. - Но не стоит думать об этом, это выше нашего понимания.

- И от этого становится так грустно... - добавил первый.

Они помолчали, затем первый, словно про себя, сказал:

- Но почему же мы должны опасть?

Другой спросил:

- А что будет с нами, когда мы опадем?

- Мы окажемся внизу.

- А что там, внизу?

- Не знаю, - отвечал первый. - Одни говорят одно, другие - другое. Разве узнаешь, где правда? Они вновь помолчали, затем второй спросил:

- А там, внизу, мы будем что-нибудь чувствовать, сознавать?

- Кто может это сказать? Ни один не вернулся оттуда...

И снова наступило молчание. Затем первый лист с нежностью сказал:

- Не грусти так. Ты весь трепещешь.

- Ах, нет! Я только чуть-чуть подрагиваю. Но ведь не чувствуешь себя так прочно, как прежде...

- Оставим этот разговор, - сказал первый лист.

- Что ж, оставим. Но о чем же нам тогда говорить?

Он умолк, затем проговорил тихо:

- И наш час близок... Чей же раньше наступит черед?...

- Не будем об этом, - сказал первый лист. - Давай лучше вспомним, как хорошо, как удивительно хорошо было нам раньше! Помнишь, как грело солнце, как бурлили в нас соки жизни? Помнишь?

- А живительная роса в утренние часы? А мягкие, чудесные ночи?...

- Сейчас ночи ужасны, - заметил второй. - И длятся бесконечно.

- Мы не должны жаловаться, - сказал первый лист, - ведь мы всех пережили.

- Я правда очень изменился? - жалобно спросил второй лист.

- Нисколько! - убежденно сказал первый. - Ты нисколько не изменился. Это я пожелтел и сморщился, а ты - ты все такой же красавец.

- Ах, оставь! - прервал первый.

- Нет, правда! - пылко воскликнул второй. - Ты красив, как в первый день. А маленькие желтые прожилочки, еле-еле приметные, очень тебе идут. Уж поверь мне!

- Спасибо тебе, - растроганно прошептал второй. - Я тебе не верю... не совсем верю... но спасибо за твою доброту. Ты всегда был так добр ко мне! Я только сейчас понял, какой ты добрый.

- Замолчи! - сказал первый и замолчал сам, потому что боль его была слишком сильна.

Так, в молчании, прошли часы.

Порыв мокрого ветра просквозил лес.

- Ах, вот оно!.. - проговорил второй лист. - Я... - Он потерял голос и, мягко оторвавшись от сука, полетел вниз.

Настала зима.

К УРОКУ 12

Иван Шмелев.

Троицын день.

(Отрывок из романа «Лето Господне»).

Солнце слепит глаза, кто-то отдернул занавеску. Я жмурюсь радостно: Троицын день сегодня! Над моей головой зеленая березка, дрожит листочками. У кивота, где Троица, тоже засунута березка, светится в ней лампадочка. Комната кажется мне другой, что-то живое в ней.

На мокром столе в передней навалены всякие цветы и темные листья ландышей. Все спешат набрать букеты.

Я гуляю по комнатам. Везде у икон березки, в передней, даже словно не дом, а в роще. И пахнет зеленой рощей.

На дворе стоит воз с травой. Ее хватают охапками и постилают по всему двору.

В церковь мы идем все с цветами. У меня - ландыши, у отца - пионы. Ступеньки церкви завалены травой так густо, что путаются ноги. Пахнет зеленым лугом, размятой сырой травой. В дверях ничего не видно от березок, все задевают головами, раздвигают. Входим как будто в рощу. В церкви зеленоватый сумрак и тишина, шагов не слышно, засыпано все травой. И запах совсем особенный, какой-то густой зеленый, даже немного душно. Иконостас чуть виден. Кое-где мерцает позолотца, серебрецо, - в березках. Теплятся в зелени лампадки. Лики икон, в березках, кажутся мне живыми - глядят из рощи. Березки заглядывают в окна, словно хотят молиться. Везде березки: они и на хоругвях, и у Распятия, и над свечным ящиком-закутком, где я стою, словно у нас беседка. Не видно певчих и клиросов, - где-то поют в березках. Березки и в алтаре - свешивают над престолом.

К УРОКУ 17

Г.Р.Державин.

Ода «Бог».

О, Ты пространством бесконечный,

Живый в движенье вещества,

Теченьем времени предвечный,

Всегда в трех лицах Божества;

Дух всюду сущий и единый,

Кому нет места и причины,

Кого никто постичь не мог,

Кто все Собою наполняет,

Объемлет, зиждет, сохраняет,

Кого мы называем - Бог!

Измерить океан глубокий,

Сочесть пески, лучи планет

Хотя и мог бы ум высокий -

Тебе числа и меры нет.

Не может дух наш просвещенный

От Духа Твоего рожденный

Исследовать судеб Твоих...

Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает, -

В Твоем величье исчезает,

Как в вечности прошедший миг.

О чудо тайны сокровенной!

Из ничего Ты мир создал,

И вечность прежде дней вселенной

В Себе Самом Ты основал...

Себя Собою составляя,

Собою из Себя сияя, -

Ты свет, откуда Свет истек:

Создавший все единым Словом,

В творенье простираясь новом,

Ты был, Ты есть, Ты будешь в век!

Ты цепь существ в Себе вмещаешь,

Ее скрепляешь и живишь,

Любви дарами осыпаешь

И смертью жизнь Ты всем даришь;

Как искры сыплятся, стремятся,

Так твари от Тебя родятся.

Тобой созданные текут

По небу ярких звезд мильоны,

Твои они творят законы

И свет животворящий льют.

Как капля, брошенная в море,

Вся тварь перед Тобой сия,

Но что весь мир в его просторе

И что перед Тобою я?

В пространстве света необъятном

Миры умножу я стократно

В уме восторженном и то,

Когда дерзну сравнить с Тобою,

Лишь будет точкою одною,

А я перед Тобой - ничто!

Ничто! Но Ты во мне сияешь

Величием Твоих доброт,

Во мне Себя изображаешь

Как солнце в малой капле вод,

Ничто! Но жизнь я ощущаю

И мысль, и чувство простираю

В пределы вечной высоты;

К Тебе душа моя пылает

И оТебе лишь размышляет,

Я есьм, конечно, есть и Ты...

Твое созданье я, Создатель,

Твоей Премудрости я тварь,

Источник жизни, благ Податель,

Душа души моей и Царь!

Твое веленье положило,

Чтоб бездну смерти проходило

Мое бессмертное бытье;

Чтоб дух мой в смертность облачился

И чтоб чрез смерть я возвратился

Отец! В бессмертие Твое.

Пути Твои неисследимы!

Я знаю, что души моей

Воображения бессильны

И тени начертать Твоей...

Но если славословить должно,

То слабым смертным невозможно

Тебя ничем иным почтить,

Как им к Тебе лишь возвышаться,

Твоей любовью наслаждаться

И, славя в сердце, слезы лить.

К УРОКУ 18

Якоб Штрайд.

Как возгордился Денница.

(Из книги «И стал свет»).

Бог и ангелы были в верхнем мире, расположенном высоко над нашими звездами. И око Бога светилось в небесах как миллион солнц. Младшие ангелы не могли даже заглянуть в это око, потому что оно было слишком ярким для них. Но старшим ангелам разрешалось немного посмотреть в око Бога и даже приблизиться к его трону, если они хотели Ему что-то сказать.

Повсюду на небесах разливалась нежная мелодия. Ангелы пели вдохновенные песни, славя Бога. Были ангелы, которые вышивали на синей мантии Бога золотые звезды, были и такие, которые ловили лучи света и лепили из них драгоценные камни... И было кругом благолепие и великое чудо.

Однажды один из старших ангелов, херувим по имени Люцифер (второе его имя Денница) созерцал великолепие небес, рассматривал свои сияющие одежды и подумал: «Как все-таки хорошо быть Богом. Но ведь мои одежды так светлы. В таких сияющих одеждах как у меня, я тоже мог бы сидеть на троне». Когда Люцифер это подумал, к его лбу вдруг подлетело маленькое темное облачко, похожее на паутину. Облачко подобралось к его сердцу и оставило на этом месте пятно на платье. Увидев это, Люцифер испугался, но быстро прикрыл пятно крылом. Когда он полетел дальше по небесам, ему встретился архангел Михаил и спросил: «Люцифер, что с тобой? Ты нездоров? И еще у тебя такое темное пятно на одеждах». Люцифер ответил: «У меня легкая тяжесть на сердце, вот и все». Он быстро помчался вниз к младшим ангелам и сказал им: «Сделайте для меня накидку цвета пламени, мне нужно ею кое-что прикрыть». Он получил накидку и прикрыл ею пятно у себя на сердце. Теперь этого пятна никто не видел. Люцифер остался у младших ангелов и спросил их: «Вы поможете мне построить трон? Я сяду на него и стану вашим богом! Ведь вы не смеете подниматься к высочайшему трону, а к моему я разрешу вам приходить когда угодно». Многие ангелы испугались таких слов, но некоторым из них Люцифер настолько понравился, что они согласились. Архангел Михаил явился посмотреть, что делается у Люцифера, и в ужасе принес к Божьему трону весть, что Люцифер строит свой собственный трон. Бог сказал: «Пойди и скажи Люциферу, пусть он разорвет свое сердце, тогда я дам ему новое и светлое. Если он согласится на это, приведи его ко мне. Если же нет, то он получит свой трон, но только не на небесах. Обнажи свой меч и сбрось его с небес». Так говорил Бог. Все это архангел Михаил передал Люциферу, но он уже взбунтовал много ангелов и не захотел нового сердца. Тут же ангелы перестали петь. Вразнобой зазвучали громкие голоса. На небесах задул огненный ветер. Архангел Михаил выхватил свой небесный меч. Молнии сыпались от него. Громовым голосом он крикнул: «Кто верен Богу, пусть встанет рядом со мной!» А Люцифер воскликнул: «Кто хочет попасть вместе со мной на новые небеса, пусть идет ко мне!» Тогда духи разделились на два отряда: с архангелом Михаилом был верхний, с Люцифером - нижний. Люцифер и его ангелы дрались и оборонялись, они не хотели попасть во внешнюю тьму. Но Бог отвел от них свои благодатные лучи. Тогда поблекли красивые краски на их крыльях и одеждах. Темными и отвратительными стали их лица. На пальцах у них выросли когти. Они громко взвыли и под мечом Михаила низверглись в бездну с небес. И Люцифер вместе с ними.

Так появился нижний темный мир. Злые духи зажгли там огонек, чтобы согреть замерзшие лапы. Они стали скакать вокруг своего костра, и тогда он разросся в большое пламя. Трон же, который они выковали для Люцифера, они поставили на огонь.

К УРОКУ 20

Якоб Штрайд.

О сотворении мира.

О пребывании первых людей в раю.

(Из книги «И стал свет»).

Бог воскликнул так, что разнеслось по всему миру: «Да будет свет!» Как все заблестело, засияло, заискрилось! Тьма отступила в глубину, рассыпались языки пламени, в новом мире стало тепло. Все это кипело, полыхало и сверкало, гремел гром, так что злые духи в преисподней от испуга сжались в один ком. А наверху, словно тысячи солнц, искрились глаза ангелов от яркого света первого дня творения.

Солнце сказало цветам: «Днем, когда вы можете пить мой свет, открывайте свои чашечки пошире! А ночью закрывайте их! Свет звезд и милая луна будут оберегать вас. Но если ночью сквозь густой туман не пробивается ни одного луча, ни за что не распускайтесь в темноте, чтобы не случилось беды. Духи тьмы стараются причинить зло творению света. Однажды стояла непроглядная ночь. В эти часы один из духов зла бродил по земле, желая причинить цветам беду. Когда он подошел к маленькому лесному цветку, то прошептал ему лживым голосом: «Бедный лесной цветочек, какой ты маленький. Открой мне свою чашечку, я дуну в нее, и ты станешь большим и прекрасным». Цветочек не раскрывался.

Тогда дьявол снова зашептал: «Только приоткройся! Сейчас совсем темно. Я прикрою тебя своими крыльями, и никто ничего не увидит». Тогда лесной цветочек медленно раскрылся. В тот же миг дьявол плюнул в его чашечку. О ужас! Какая боль! Цветок весь содрогнулся, и все его лепестки точно обожженные, попадали на землю. Тут злой дух расхохотался и исчез. Утром появились ангелы росы и принесли росу на поля и в лес. Один из них подошел к лесному цветку и испугался, когда увидел его. «Лесной цветочек, что с тобой случилось!». «Вырви, вырви меня!» - закричал цветок. «Я не послушался совета и раскрыл свои лепестки темной ночью. Теперь я загублен, я несу в себе пожар». Ангел погладил его по листьям и сказал: «Нет, вырвать я тебя, не вырву. То, что горит в тебе, собери в ягоду и прочно замкни в ней свой сок. Может быть, потом он на что-нибудь и пригодится».

Так и произошло. Теперь это растение называется вороний глаз. Лепестков у него нет. Его единственная черная ягода ядовита, но листья его исцеляют многие недуги, которыми страдают люди.

Однажды ночью дьявол снова бродил повсюду и наткнулся на розовый куст. На нем цвела великолепная красная роза. Вечером она закрыла свои лепестки, но ее тонкий аромат все же был немного слышен. Этот аромат ударил в нос бесу, и он стал браниться: Фу, как пахнет этот цветок! Вот я сейчас разорву его своими острыми когтями. Затем он зажал нос, подошел к цветку и зашептал: «Роза, открой свои лепестки! Я дуну в них, и у тебя запах будет гораздо лучше прежнего». Роза ни листочком не шевельнула. Злодей опять зашептал: «Роза! Роза! Открой свои лепестки! Я дуну на них и сделаю так, что ты будешь большим могучим деревом, а не маленьким кустом». Но роза только плотнее сжала лепестки. Тогда дьявол разозлился и запустил когти в ее стебель. В ярости он дергал и тряс ее, но потом понял, что ничего не выйдет, и исчез. У розы очень болели раны, которые когти оставили на кожице стебля. Наступил день. Раны затянулись рубцами, а на рубцах выросли острые шипы. Ангел света, пролетавший мимо, сказал розе: « Радуйся этим зазубренным шипам, они даны тебе в знак того, что ты осталась тверда». С тех пор у всех роз есть шипы.

Бог сказал: «На земле так тихо, создадим животных!» Он повелел: «Рыбы, резвитесь в воде!» Тут глубины моря ожили. Сначала Бог создал глубоко на дне моря моллюсков, складывая вместе две раковины, а между ними поселяя живое существо. Созданные Им моллюски с тех пор все спят и спят в глубоком море. Бог создавал все новые формы, и в море появились животные с маленькими водяными крыльями и сверкающими серебряными чешуйками. Переливающиеся золотые рыбки, радужные рыбки - вся красота света и красок собралась в океане.

Бог повелел: «Птицы, ликуйте и порхайте в воздухе!» И вот Им были созданы «Рыбы воздуха». Тело их было меньше, чем у водяных рыб, но зато крылья шире, а вместо чешуек у них были мягкие перья. Рыбы в воде смотрели на то, как легко летают воздухоплаватели, и переговаривались между собой: «Нам тоже хочется летать» и высоко подпрыгивали над водой. Птицы смотрели на рыб и говорили:

«Мы тоже хотим плавать», и садились на воду. Это были утки, лебеди и гуси. Ласточки строили свои гнезда на скалах и деревьях, а синицы - в зарослях.

Бог сказал земле: «Земля, всюду на тебе должны обитать звери всевозможных пород». Он создал животный мир земли. Лягушка выросла в воде сначала маленькой рыбкой. Бог дал ей лапки, у нее исчез хвост, она выскочила на берег и сказала: «Квак». Другому зверю Он дал узкое тельце и быстрые лапки: «Это ящерица». У третьего есть щит на спине, но совсем нет голоса: это черепаха. Четвертый носит свой домик с собой, не имея ног: это улитка. Пятый живет в горах, становится на задние лапки: это сурок.

Гора сказала: «Хорошо, если бы и на скалах жили звери». Тогда появились серна и горный козел. Лес сказал: «У меня есть место для многих зверей: во мне они могут вить гнезда и рыть норы». Тогда появились белки, косули, зайцы, олени, лисы. Кто ест много травы? Ими заселил Бог степи. Это коровы, быки, овцы, козы. Быки испытывали, кто из них сильнее и ударялись рогами. Лошади мчались по степям, как ветер, громко ржали от наслаждения, и гривы их развевались. Так постепенно ожили все земные просторы.

Почти каждый зверь в чем-то похож на человека, и на то есть причина: когда Бог на шестой день создавал зверей, в мысли Он уже видел человека. И в каждом звере, которого Он создавал, Бог все ближе подходил к человеку. Поэтому у многих зверей пять пальцев или пять когтей, а многие звери даже пытаются встать на задние лапы, как человек, например: белка, медведь, обезьяна или сурок.

Бог взглянул на землю и увидел, какой она стала. И Он сказал: «Сотворим человека!» Бог дал человеку кости, крепкие как скала, пустил кровь по жилам и сосудам как реки по руслам, дал глаза блестящие как звезды, тело составил из тех веществ, что есть в земле, дал дыхание похожее на ветер. Бог сделал голову круглой как Луна, руки и ноги как лучи, а пальцы - как маленькие лучики. И подобно тому как солнце на небе согревает все живое, Он дал человеку сердце. ЧЕЛОВЕК ПОЛУЧИЛСЯ КАК МАЛЕНЬКАЯ ВСЕЛЕННАЯ. Бог вдохнул жизнь в человека. Пришли ангелы и увидели чудо сотворения первого человека. Его имя было Адам, что значит «Сын Земли». Но тело его еще не было таким плотным, как у теперешних людей. Он был похож на ангелов и скользил над землей, окутанный небесным облачком. Тот человек не ведал никакого зла, он не болел и не старел, не могла коснуться его смерть. Когда Адам бродил по прекрасному земному миру, душу его наполняла великая радость. Звери доверчиво подходили и приветствовали его, а он давал им имена. Вот прилетел орел во главе птичьей стаи. Вот подошел лев, ведя за собой пантеру и зебру, жирафа, носорога и верблюда, быка, оленя и лошадь. За ними продвигались те, что поменьше, вроде муравьев и жуков, а самой последней, конечно, добралась улитка. Она очень спешила, но все равно пришла позже всех.

Бог даровал человеку сад: это и был рай. Ангелы построили вокруг него ограду из небесных лучей, чтобы Люцифер со злыми духами не мог забраться туда и нарушить покой обитателей сада.

Когда это было сделано, Бог увидел, что дело шести дней удалось на славу. Творец даровал земле божественный порядок. Но из нижнего мира все время поднимались духи, которые хотели повредить Божьему Царству. Они несли зло на землю. Чтобы они повредили человеку, Бог поселил его в раю, в котором он был огражден от зла. О зле мира он ничего не должен был знать. Избавленный от забот, страданий и болезней, Адам должен был жить вечно, имея в душе божественный свет.

Однажды, когда Адам стоял у ручья и смотрел на рыбок, он увидел в воде свое отражение и подумал: «Ах, если бы у меня был друг, похожий на меня». Бог прочитал это желание в душе Адама и создал ему жену. Они гуляли по саду рука об руку, и Адам показывал своей подруге все чудеса творения. Первая женщина получила имя Ева.

Бог показал людям в центре сада и сказал: «Вы можете рвать плоды со всех деревьев, но только не с этого! Потому что это - Древо Познания.

В те времена люди ели только фрукты. Тогда еще не было зимы, и на деревьях росли сразу и цветы, и плоды. Было все время тепло. Все звери были ручными и доверчивыми. Адам и Ева гладили их, и звери подходили к ним и ели у них из рук, и птицы клевали зерна, что люди им рассыпали, и кружились над их головами. А на запретное дерево посредине сада Адам и Ева даже не смотрели.

Ангелы, сделавшие ограду из лучей света вокруг райского сада, чтобы Люцифер не мог туда проникнуть, каждый день проверяли, нет ли где дыры. Однажды Адам и Ева гуляли по саду. Они подошли близко к ограде и услышали странный шум. Один из злых духов как раз пытался протиснуться через ограду, но у него ничего не получалось. Этот бес увидел обеих людей и рассказал о них Люциферу. С этого дня Люцифер стал искать возможность самому проникнуть в райский сад.

Когда Адам и Ева ели плоды с Дерева Жизни, они чувствовали себя освеженными и полными новых сил и слышали в эти минуты небесную мелодию. Иногда они садились на лошадей или оленей и скакали к четырем большим потокам. Там они окунали ноги в воду, и рыбки прижимались к их ногам и описывали в воздухе серебряные дуги. Мотыльки садились им на руки и на плечи, иногда даже на голову, и тогда казалось, что у них на волосах венки из цветов.

К УРОКУ 21

Якоб Штрайд.

О грехопадении первых людей.

(Из книги «И стал свет»).

Змея любила ползать вдоль райской ограды. Да ведь она и сейчас любит плетни и заборы. Когда однажды Люцифер подкрадывался к райскому саду, он увидел змею, лежавшую рядом с оградой. Он тихонько окликнул ее: «Змея, подползи ко мне! Я тебе кое-что расскажу. Посмотри, какие у птиц красивые крылья! А у тебя? Бог несправедлив «, - клеветал дьявол, - Посмотри, у косуль длинные ноги, а тебе приходится ползать по земле. Ползи скорее ко мне, и я помогу тебе». Сначала змея не хотела ничего слышать, но потом все же согласилась и выползла наружу через узкое отверстие. Люцифер сказал: «Открой рот, тогда я вселюсь в тебя и помогу тебе преобразиться». Змея послушалась его, и как только Люцифер очутился у нее внутри, она заискрилась всеми красками.

Люцифер шепнул ей: «Ползи со мной в райский сад, там превращение пойдет успешнее». Он направил ее движение в цент сада к запретному дереву и прошептал: «Заползи на дерево». Змея обвилась вокруг ствола и заползла в листву.

Через некоторое время мимо проходили Адам и Ева. Внезапно странный голос позвал: «Ева! Ева!» Удивленная и слегка испуганная, Ева подошла ближе, чтобы посмотреть, кто ее зовет. Голос продолжал: «Посмотри, Ева, какие прекрасные яблоки! Сорви себе одно! На этом дереве яблоки лучше, чем на всех остальных. Если ты их попробуешь, тебе откроются тайные знания, ты узнаешь, что такое добро и зло, и станешь подобна Богу». Ева еще больше испугалась и хотела убежать, но змея упорно манила ее: «Съешь, никто - ведь не увидит!» Ева подумала: «Ну, маленький кусочек я могу откусить!» Она сорвала яблоко, откусила сама и дала попробовать Адаму. О ужас! В ту же минуту небесное облачко, которое окутывало их, умчалось прочь, а шаги становились у них все тяжелее и тяжелее. Птицы в испуге поднялись с деревьев. Подул сильный ветер, и звери неприкаянно бродили вокруг. Адам и Ева, дрожа, спрятались в заросли. В небе сверкали молнии херувимов, и раздавались раскаты грома. Люди услышали голос Бога: «Адам, где Ты?» - «Я спрятался в кустах» - «Почему ты прячешься?» - «Господи, мне стыдно! Адаму и Еве пришлось выйти наружу, и Бог произнес: «Так как вы съели плоды запретного дерева, вам придется уйти из райского сада. На земле вас ждут работы, хлопоты и усталость, там правят болезнь и смерть». После этих слов с облака спустился ангел с огненным мечом и прогнал Адама и Еву прочь. Тогда звери жалобно застонали, и многие последовали за Адамом и Евой. И голос ветра жаловался деревьям и цветам, и ангелы тоже плакали.

К УРОКУ 24

Эдуард Асадов.

Яшка.

(С незначительными сокращениями).

Учебно-егерский пункт в Мытищах,

В еловой роще, не виден глазу.

И все же долго его не ищут.

Едва лишь спросишь — покажут сразу.

Еще бы! Ведь там не тихие пташки,

Тут место веселое, даже слишком.

Здесь травят собак на косматого мишку

И на лису — глазастого Яшку.

Их кормят и держат отнюдь не зря,

На них тренируют охотничьих псов,

Они, как здесь острят егеря,

«Учебные шкуры» для их зубов!

Ночь для Яшки всего дороже:

В сарае тихо, покой и жизнь...

Он может вздремнуть, подкрепиться может,

Он знает, что ночью не потревожат,

А солнце встанет — тогда держись!

Егерь лапищей Яшку сгребет

И вынесет на заре из сарая,

Туда, где толпа возбужденно ждет

И рвутся собаки, визжа и лая.

Брошенный в нору, Яшка сжимается.

Слыша, как рядом, у двух ракит,

Лайки, рыча, на медведя кидаются,

А он, сопя, от них отбивается

И только цепью своей гремит.

И все же, все же ему, косолапому,

Полегче. Ведь — силища... Отмахнется...

Яшка в глину уперся лапами

И весь подобрался: сейчас начнется.

И впрямь: уж галдят, окружая нору,

Мужчины и дамы в плащах и шляпах,

Дети при мамах, дети при папах,

А с ними, лисий учуя запах,

Фоксы и таксы — рычащей сворой.

Лихие «охотники» и «охотницы»,

Ружья-то в руках не державшие даже,

О песьем дипломе сейчас заботятся,

Орут и азартно зонтами машут.

Интеллигентные вроде люди!

Ну где же облик ваш человечий?

— Поставят «четверку»,— слышатся речи,—

Если пес лису покалечит.

— А если задушит, «пятерка» будет!

Двадцать собак и хозяев двадцать

Рвутся в азарте и дышат тяжко.

И все они, все они — двадцать и двадцать

— На одного небольшого Яшку!

Одна за другой вползают собаки,

Одна за другой, одна за другой...

И Яшка катается с ними в драке,

Израненный, вновь встречает атаки

И бьется отчаянно, как герой!

А сверху, через стеклянную крышу,—

Десятки пылающих лиц и глаз,

Как в Древнем Риме, страстями дышат:

— Грызи, Меркурий! Смелее! Фас!

Егерь Яшкину шею потрогал,

Смыл кровь...— Вроде дышит... Еще — молодец!

Предшественник твой протянул немного.

Ты дольше послужишь. Живуч, стервец!

День помутневший в овраг сползает,

Небо зажглось светляками ночными,

Они надо всеми равно сияют,

Над добрыми душами и над злыми...

Лишь, может, чуть ласковей смотрят туда,

Где в старом сарае, при егерском доме,

Маленький Яшка спит на соломе,

Весь в шрамах от носа и до хвоста.

Ночь для Яшки всего дороже:

Он может двигаться, есть, дремать,

Он знает, что ночью не потревожат,

А утро придет, не прийти не может,

Но лучше про утро не вспоминать!

Все будет снова — и лай и топот,

И деться некуда — стой! Дерись!

Пока однажды под свист и гогот

Не оборвется Яшкина жизнь.

К УРОКУ 25

Николай Лесков.

Лев старца Герасима.

Триста лет спустя после земной жизни Исуса Христа жил на Востоке богатый человек, по имени Герасим. У него были свои дома, сады, более тысячи рабов и рабынь и очень много всяких драгоценностей. Герасим думал: «Мне ничто не страшно»,— но когда он один раз сильно заболел и едва не умер, тогда он начал размышлять иначе, потому что увидал, как жизнь человеческая коротка и что болезни нападают отовсюду, а от смерти не спасет никакое богатство, а потому не умнее ли будет заранее так распорядиться богатством, чтобы оно на старости лет не путало, а потом бы из-за него никто не ссорился.

Стал Герасим с разными людьми советоваться: как ему лучше сделать. Одни говорили одно, а другие другое, но все это было Герасиму не по мыслям.

Тогда один христианин сказал ему:

— Ты хорошо сделаешь, если поступишь со своим богатством, как советует Исус Христос: ты отпусти своих рабов на волю, а имущество раздай тем, кто страдает от бедности. Когда ты сделаешь так, ты будешь спокоен.

Герасим послушался,— он сделался христианином и роздал все свое богатство бедным, но вскоре увидел, что, кроме тех, которых он наделил, осталось еще много неимущих, которым он уже ничего не мог дать, и эти стали его укорять, что он не умел разделить свое богатство так, чтобы на всех достало.

Герасим огорчился: ему было прискорбно, что одни его бранят, а другие над ним смеются, что он прежде жил достаточно, а теперь, все раздавши, и сам бедствует, и всех
наследников обидел, а всех нищих все-таки не поправил.

Стало от этого Герасиму очень смутительно, и чтобы не терпеть досаждений от наследников, Герасим поднялся и ушел из людного места в пустыню. А пустыня была дикая, где не жил ни один человек, а только рыскали звери, да ползали змеи.

Походил Герасим по жаркой пустыне и почувствовал, что здесь ему лучше. Тут хоть глухо и страшно, но зато наследники его не бранят и не проклинают, и никто над ним не смеется и не осуждает его, что он так, а не этак сделал. А он сам спокоен, потому что поступил по слову Христову: «отдай все и иди за Мною»,— и больше не о чем беспокоиться.

Нашел Герасим норку под меловым камнем, натаскал туда тростника и стал жить здесь.

Жить Герасиму было тихо, а есть и пить нечего. Он с трудом находил кое-какие съедобные коренья, а за водою ходил на ручей. Ключ воды был далеко от пещерки, и пока Герасим напьется да подойдет назад к своей норке, его опять всего опалит; и зверей ему страшно, и силы слабеют, и снова пить хочется. А ближе, возле воды, нет такого места, где бы можно спрятаться.

— Ну,— думает раз в большой жар Герасим,— мне этой муки не снесть: вылезешь из моей меловой норки, надо сгореть под солнцем; а здесь без воды я должен умереть от жажды, а ни кувшина, ни тыквы, никакой другой посуды, чтобы носить воду, у меня нет. Что мне делать? Пойду,— думает Герасим,— в последний раз к ключу, напьюсь и умру там.

Пошел Герасим с таким решением к воде, и видит на песке следы,— как будто бы здесь прошел караван на ослах и верблюдах... Смотрит он дальше и видит, что лежит тут один растерзанный зверем верблюд, а невдалеке от него валяется еще живой, но только сильно ослабевший, ослик и тяжко вздыхает, и ножонками дрыгает, и губами смокчет.

Герасим оставил безжизненного верблюда валяться, а об ослике подумал: этот еще жить может. Он только от жажды затомился, потому что караванщики не знали, где найти воду.— Прежде чем мне самому помереть, попробую облегчить страдание этого бедного животного.

Герасим приподнял ослика на ноги, подцепил его под брюхо своим поясом и стал волочь его, и доволок до ключа свежей воды. Тут он обтер ослу мокрой ладонью запекшуюся морду и стал его из рук попаивать, чтобы он сразу не опился.

Ослик ожил и поднялся на ножки.

Герасиму жаль стало его тут бросить, и он повел его к себе, и думал:

— Помучусь я еще с ним — окажу ему пользу.

Пошли они вместе назад, а тем временем огромный верблюд уже совсем почти был съеден; и в одной стороне валялся большой лохмот его кожи. Герасим пошел взять эту кожу, чтобы таскать в ней воду, но увидел, что за верблюдом лежит большой желтый лев с гривою, — от сытости валяется и хвостом по земле хлопает.

Герасим подумал: «Ну, должно быть, мой конец: наверно этот лев сейчас вскочит и растерзает и меня, и осленка». А лев их не тронул, и Герасим благополучно унес с собой лохмот верблюжьей кожи, чтобы сделать из нее мешок, в который можно наливать воду.

Набрал тоже Герасим по пути острых сучьев и сделал из них ослику загородочку, у самой своей норки. «Тут ему будет ночью свежо и спокойно»,— думал старец, да и не угадал.

Как только на дворе стемнело, вдруг что-то будто с неба упало над пещеркой, и раздался страшный рев и ослиный крик.

Герасим выглянул и видит, что давешний страшный лев протряс первую сытость и пришел съесть его осла, но это ему не удалось: прыгнув с разбега, лев не заметил ограды
и воткнул себе в пах острый сук и взревел от невыносимой боли.

Герасим выскочил и начал вынимать из раны зверя острые спицы.

Лев от боли весь трясся и страшно ревел и норовил хватить Герасима за руку, но Герасим его не пугался и все колючки повынул, а потом взял верблюжью кожу, взвалил
ее на ослика и погнал к роднику за свежей водою. Там у родника он связал кожу мешком, набрал ее полну воды и пошел опять к своей норе.

Лев во все это время не тронулся с места, потому что раны его страшно болели.

Герасим стал омывать раны льва, а сам подносил к его разинутой пасти воду в пригоршне, и лев лакал ее воспаленным языком с ладони, а Герасиму было не страшно, так что он сам над собой удивлялся.

Повторилось то же на другой день и на третий, стало льву легче, а на четвертый день, как пошел Герасим с ослом к роднику,— смотрит,— приподнялся и лев и тоже вслед за ними поплелся.

Герасим положил льву руку на голову, и так и пошли рядом трое: старик, лев и осленок.

У ключа старец свободной рукою омыл раны льва на вольной воде, и лев совсем освежел, а когда Герасим пошел назад, и лев опять пошел за ним. Стал старик жить со своими зверями.

У старца выросли тыквы, он начал их сушить и делать из них кувшины, а потом стал относить эти кувшины к источнику, чтобы они годились тем, у кого не во что захватить с собою воды. Так жил Герасим и сам питался, и другим людям по силе своей был полезен. И лев тоже нашел себе службу: когда Герасим в самый зной отдыхал, лев стерег его осла. Жили они так изрядное время, и некому было на них удивляться, но раз увидали эту компанию проходившие караваном путники и рассказали про них в жилых местах по дорогам, и сейчас из разных мест стали приходить любопытные люди: всем хотелось смотреть, как живет бедный старик и с ним ослик и лев, который их не терзает. Все этому стали удивляться и спрашивали у Герасима:

— Открой нам, пожалуйста, какою ты силою это делаешь? Верно, ты не простой человек, а необыкновенный, что при тебе происходит Исаево чудо: лев лежит рядом с осликом.

А Герасим отвечал:

— Нет, я самый обыкновенный человек, и даже, признаюсь вам, что я еще очень глуп: я вот с зверями живу, а с людьми совсем жить не умел: все они на меня обиделись, и я ушел из города в пустыню.

— Чем же ты их обидел?

— Хотел разделить между всеми свое богатство, чтобы все были счастливы, а наместо того они все перессорились.

— Зачем же ты их умнее не поровнял?

— Да вот то-то оно и есть, что ровнять-то трудно тех, кои сами не ровняются; я сделал ошибку, когда забрал себе много сначала. Не надо бы мне забирать себе ничего против других лишнего,— вот и спокойно было бы.

Люди закивали головами.

— Эге! — сказали,— да это старик-то дурасливый, а между тем все-таки же удивительно, что у него лев осленка караулит и не съест их обоих. Давайте поживем мы с ним несколько дней и посмотрим, как это у них выходит.

Остались с ними три человека.

Герасим их не прогонял, только сказал:

- Вместе жить надо не так, чтобы троим на одного смотреть, а надо всем работать, а то придет несогласие, и я вас тогда забоюсь и уйду.

Три согласились, но на другой же день при них случилась беда: когда они спали, заснул тоже и лев и не слыхал, как проходившие караваном разбойники накинули на ослика петлю и увели его с собою.

Утром люди проснулись и видят: лев спит, а ослика и следа нет.

Три и говорят старцу Герасиму:

— Вот ты и в самом деле дождался того, что тебе давно следовало: зверь всегда зверем будет, вставай скорей,— твой лев съел, наконец, твоего осла, и верно зарыл где-нибудь в песок его кости.

Вылез Герасим из своей меловой норы и видит, что дело похоже на то, как ему трое сказывают. Огорчился старик, но не стал спорить, а взвалил на себя верблюжий мех и пошел за водою.

Идет, тяжко переступает, а смотрит — за ним вдалеке его лев плетется; хвост опустил до земли и головою понурился.

«Может быть, он и меня хочет съесть,— подумал старик.— Но не все ли равно мне как умереть? Поступлю лучше по Божью завету и не стану рабствовать страху».

И пришел он и опустился к ключу и набрал воды, а когда восклонился,— видит, лев стоит на том самом месте, где всегда становился осел, пока старец укреплял ему на спину мех с водою.

Герасим положил льву на спину мех с водою и сам на него сел и сказал:

— Неси, виноватый.

Лев и понес воду и старца, а три пришельца, как увидели, что Герасим едет на льве, еще пуще дивились. Один тут остался, а двое из них сейчас же побежали в жилое место и возвратились со многими людьми. Всем захотелось видеть, как свирепый лев таскает на себе мех с водою и дряхлого старца.

Пришли многие и стали говорить Герасиму:

— Признайся нам,— ты или волшебник, или в тебе есть особливая сила, какой нет в других людях?

— Нет,— отвечал Герасим,— я совсем обыкновенный человек, и сила во мне такая же, как у вас у всех. Если вы захотите, вы все можете это сделать.

— А как же этого можно достигнуть?

— Поступайте со всеми добром да ласкою.

— Как же с лютым быть ласково,— он погубит.

— Эко горе какое, а вы об этом не думайте и за себя не бойтесь.

— Как же можно за себя не бояться?

— А вот так же, как вы сидите теперь со мной и моего льва не боитеся.

— Это потому нам здесь смело, что ты сам с нами.

— Пустяки,— что я от льва за защита.

— Ты от зверя средство знаешь и за нас заступишься.

А Герасим опять отвечал:

— Пустяки вы себе выдумали, что я будто на льва средство знаю. Бог свою благость дал мне — чтобы в себе страх победить — я зверя обласкал, а теперь он мне зла и не делает. Спите, не бойтесь.

Все полегли спать вокруг меловой норки Герасима, и лев лег тут же, а когда утром встали, то увидели, что льва нет на его месте!.. Или его кто отпугнул, или убил и зарыл труп его ночью.

Все очень смутились, а старец Герасим сказал:

— Ничего, он, верно, за делом пошел и вернется.

Разговаривают они так и видят, что в пустыне вдруг закурилась столбом пыль и в этой пронизанной солнцем пыли веются странные чудища с горбами, с крыльями: одно поднимается вверх, а другое вниз падает, и все это мечется, и все это стучит и гремит, и несется прямо к Герасиму, и враз все упало и повалилося, как кольцом, вокруг всех стоявших; а позади старый лев хвостом по земле бьет.

Когда осмотрелись, то увидали, что это вереница огромных верблюдов, которые все друг за друга привязаны, а впереди всех их — навьюченный Герасимов ослик.

— Что это такое сделалось и каким случаем?

А было это вот каким случаем: шел через пустыню купеческий караван; на него напали разбойники, которые ранее угнали к себе Герасимова ослика. Разбойники всех купцов перебили, а верблюдов с товарами взяли и поехали делиться. Ослика же они привязали к самому заднему верблюду. Лев почуял по ветру, где идет ослик, и бросился догонять разбойников. Он настиг их, схватил за веревку, которою верблюды были связаны, и пошел скакать, а верблюды со страха перед ним прыгают и ослика подкидывают. Так лев и пригнал весь караван к старцу, а разбойники все с седел свалились, потому что перепуганные верблюды очень сильно прыгали и невозможно было на них удержаться. Сам же лев обливался кровью, потому что в плече у него стремила стрела.

Все люди всплеснули руками и закричали:

— Ах, старец Герасим! Твой лев имеет удивительный разум!

— Мой лев имеет плохой разум,— отвечал, улыбаясь, старец,— он мне привел то, что мне вовсе не нужно! На этих верблюдах товары великой цены. Это огонь! Прошу вас, пусть кто-нибудь сядет на моего осла и отведет этих испуганных верблюдов на большой путь. Там, я уверен, теперь сидят их огорченные хозяева. Отдайте им все их богатство и моего осла на придачу, а я поведу к воде моего льва и там постараюсь вынуть стрелу из его раны.

И половина людей пошли отводить верблюдов, а другие остались с Герасимом и его львом, и видели, как Герасим долго вытягивал и вынул из плеча зверя зазубренное острие.

Когда же возвратились отводившие караван, то с ними пришел еще один человек средних лет, в пышном наряде и со многим оружием и, завидя Герасима, издали бросился
ему в ноги.

— Знаешь ли, кто я? — сказал он.

— Знаю,— отвечал Герасим,— ты несчастный бедняк.

— Я страшный разбойник Амру!

— Ты мне не страшен.

— Меня трепещут в городах и в пустыне,— я перебил много людей, я отнял много богатств, и вдруг твой удивительный лев сразу умчал весь наш караван.

— Он зверь, и потому отнимает.

— Да, но ты нам все возвратил и прислал еще нам своего осла на придачу... Возьми от меня, по крайней мере, хоть один шатер и раскинь его, где хочешь, ближе к воде, для твоего покоя.

— Не надо,— отвечал старец.

— Отчего же? Для чего же ты так горд?

— Я не горд, но шатер слишком хорош и может возбуждать зависть, а я не сумею его

разделить со всеми без обиды, и увижу опять неровность, и стану бояться. Тогда лев мой уйдет от меня, а ко мне придет другой жадный зверь и опять приведет с собой беспокойство и зависть, и дележ, и упреки. Нет, не хочу я твоих прохладных шатров, я хочу жить без страха.

К УРОКУ 28

Письмо мальчика бабушке.

(Из книги С.Ф. Ивановой «Введение во Храм Слова»).

Здравствуй, дорогая и любимая бабушка!

Вот я и пишу тебе письмо. Ты даже не просила, а я сам сел и пишу. Я живу хорошо, только скучаю по тебе очень. Я вспоминаю, как писал сочинение на Восьмое марта в прошлом году и в нем написал про твои руки, потому что подглядел у Надьки Мирошкиной. А сам-то я ничего такого не испытывал.

Бабулечка, миленькая моя, я теперь помню твои руки и все твои морщинки. Даже помню, как пахнут они — оладушками и солнышком. Я очень плохой человек, а ты «ни за что» меня любила. Я же не умел тебя любить даже "за что". А теперь я научился тебя любить, но ты этого не знаешь.

Бабушка, родная, я стану хорошим, правда-правда! Тебе не будет никогда за меня стыдно. И я постараюсь стать таким, каким я тебе всегда казался.

Мне теперь очень стыдно... Ты прости меня за то, что я не хотел писать тебе писем, за то, что не ходил тебя проведывать, когда ты лежала в больнице. Я убегал в кино, а маме говорил, что нас учительница на дополнительные занятия оставила. Я тогда не умел думать, что тебя может просто не стать...

Я помню, как ты мне в больнице сказала, что человек жив до тех пор, пока его помнят. Я тебя буду долго-долго помнить, всегда! Я только успокаиваю себя тем, что тебе сейчас, когда ты умерла, не больно...

К.Г. Паустовский.

Теплый хлеб.

Когда кавалеристы проходили через деревню Бережки, немецкий снаряд разорвался на околице и ранил в ногу вороного коня. Командир оставил раненого коня в деревне, а отряд ушел дальше, пыля и позванивая удилами, — ушел, закатился за рощи, за холмы, где ветер качал спелую рожь.

Коня взял к себе мельник Панкрат. Мельница давно не работала, но мучная пыль навеки въелась в Панкрата. Она лежала серой коркой на его ватнике и картузе. Из-под картуза посматривали на всех быстрые глаза мельника. Панкрат был скорый на работу, сердитый старик, и ребята считали его колдуном. Панкрат вылечил коня. Конь остался при мельнице и терпеливо возил глину, навоз и жерди — помогал Панкрату чинить плотину.

Панкрату трудно было прокормить коня, и конь начал ходить по дворам — побираться. Постоит, пофыркает, постучит мордой в калитку, и, глядишь, ему вынесут свекольной ботвы, или черствого хлеба, или, случалось, даже сладкую морковку. По деревне говорили, что конь ничей, а вернее, общественный, и каждый считал своей обязанностью его покормить. К тому же конь — раненый, пострадал от врага.

Жил в Бережках со своей бабкой мальчик Филька, по прозвищу Ну Тебя. Филька был молчаливый, недоверчивый, и любимым его выражением было: «Да ну тебя!» Предлагал ли ему соседский мальчишка походить на ходулях или поискать позеленевшие патроны, Филька отвечал сердитым басом: «Да ну тебя! Ищи сам!» Когда бабка выговаривала ему за неласковость, Филька отворачивался и бормотал: «Да ну тебя! Надоела!»

Зима в этот год стояла теплая. В воздухе висел дым. Снег выпадал и тут же таял. Мокрые вороны садились на печные трубы, чтобы обсохнуть, толкались, каркали друг на друга. Около мельничного лотка вода не замерзала, а стояла черная, тихая, и в ней кружились льдинки.

Панкрат починил к тому времени мельницу и собирался молоть хлеб — хозяйки жаловались, что мука кончается, осталось у каждой на два-три дня, а зерно лежит немолотое.

В один из таких теплых серых дней раненый конь постучал мордой в калитку к Филькиной бабке. Бабки не было дома, а Филька сидел за столом и жевал кусок хлеба, круто посыпанный солью.

Филька нехотя встал, вышел за калитку. Конь переступил с ноги на ногу и потянулся к хлебу. «Да ну тебя! Дьявол!» — крикнул Филька и наотмашь ударил коня по губам. Конь отшатнулся, замотал головой, а Филька закинул хлеб далеко в рыхлый снег и закричал:

— На вас не напасешься, на христарадников! Вон твой хлеб! Иди, копай его мордой из-под снега! Иди, копай!

И вот после этого злорадного окрика и случились в Бережках те удивительные дела, о каких люди и сейчас говорят, покачивая головами, потому что сами не знают, было ли это или ничего такого и не было.

Слеза скатилась у коня из глаз. Конь заржал жалобно, протяжно, взмахнул хвостом, и тотчас в голых деревьях, в изгородях и печных трубах завыл, засвистел пронзительный ветер, вздул снег, запорошил Фильке горло. Филька бросился обратно в дом, но никак не мог найти крыльца — так уже мело кругом и хлестало в глаза. Летела по ветру мерзлая солома с крыш, ломались скворечни, хлопали оторванные ставни. И все выше взвивались столбы снежной пыли с окрестных полей, неслись на деревню, шурша, крутясь, перегоняя друг друга.

Филька вскочил наконец в избу, припер дверь, сказал: «Да ну тебя!» — и прислушался. Ревела, обезумев, метель, но сквозь ее рев Филька слышал тонкий и короткий свист — так свистит конский хвост, когда рассерженный конь бьет им себя по бокам.

Метель начала затихать к вечеру, и только тогда смогла добраться к себе в избу от соседки Филькина бабка. А к ночи небо зазеленело, как лед, звезды примерзли к небесному своду, и колючий мороз прошел по деревне. Никто его не видел, но каждый слышал скрип его валенок по твердому снегу, слышал, как мороз, озоруя, стискивал толстые бревна в стенах, и они трещали и лопались.

Бабка, плача, сказала Фильке, что наверняка уже замерзли колодцы, и теперь их ждет неминучая смерть. Воды нет, мука у всех вышла, а мельница работать теперь не сможет, потому что река застыла до самого дна. Филька тоже заплакал от страха, когда мыши стали выбегать из-под пола и хорониться под печкой в соломе, где еще оставалось немного тепла. «Да ну вас! Проклятые!» — кричал он на мышей, но мыши все лезли из-под пола. Филька забрался на печь, укрылся тулупчиком, весь трясся и слушал причитания бабки.

— Сто лет назад упал на нашу округу такой же лютый мороз, — говорила бабка. — Заморозил колодцы, побил птиц, высушил до корня леса и сады. Десять лет после того не цвели ни деревья, ни травы. Семена в земле пожухли и пропали. Голая стояла наша земля. Обегал ее стороной всякий зверь — боялся пустыни.

— Отчего же стрясся тот мороз? — спросил Филька.

— От злобы людской, — ответила бабка. — Шел через нашу деревню старый солдат, попросил в избе хлеба, а хозяин, злой мужик, заспанный, крикливый, возьми и дай одну только черствую корку. И то не дал в руки, а швырнул на пол и говорит: «Вот тебе! Жуй!» — «Мне хлеб с полу поднять невозможно, — говорит солдат. — У меня вместо ноги деревяшка». — «А ногу куда девал?» — спрашивает мужик. «Утерял я ногу на Балканских горах в турецкой баталии», — отвечает солдат. «Ничего. Раз дюже голодный — подымешь, — засмеялся мужик. — Тут тебе камердинеров нету». Солдат покряхтел, изловчился, поднял корку и видит — это не хлеб, а одна зеленая плесень. Один яд! Тогда солдат вышел на двор, свистнул — и враз сорвалась метель, пурга, буря закружила деревню, крыши посрывала, а потом ударил лютый мороз. И мужик тот помер.

— Отчего же он помер? — хрипло спросил Филька.

— От охлаждения сердца, — ответила бабка, помолчала и добавила: — Знать и нынче завелся в Бережках дурной человек, обидчик, и сотворил злое дело. Оттого и мороз.

— Чего ж теперь делать, бабка? — спросил Филька из-под тулупа. — Неужто помирать?

— Зачем помирать? Надеяться надо.

— На что?

— На то, что поправит дурной человек свое

злодейство.

— А как его исправить? — спросил, всхлипывая, Филька.

— А об этом Панкрат знает, мельник. Он старик хитрый, ученый. Его спросить надо. Да неужто в такую стужу до мельницы добежишь? Сразу кровь остановится.

— Да ну его, Панкрата! — сказал Филька и затих.

Ночью он слез с печи. Бабка спала, сидя на лавке. За окнами воздух был синий, густой, страшный. В чистом небе над осокорями стояла луна, убранная, как невеста, розовыми венцами.

Филька запахнул тулупчик, выскочил на улицу и побежал к мельнице. Снег пел под ногами, будто артель веселых пильщиков пилила под корень березовую рощу за рекой. Казалось, воздух замерз и между землей и луной осталась одна пустота — жгучая и такая ясная, что если подняло пылинку на километр от земли, то и ее было бы видно и она светилась бы и мерцала, как маленькая звезда. Черные ивы около мельничной плотины поседели от стужи. Ветки их поблескивали, как стеклянные. Воздух колол Фильке грудь. Бежать он уже не мог, а тяжело шел, загребая снег валенками.

Филька постучал в окошко Панкратовой избы. Тотчас в сарае за избой заржал и забил копытом раненый конь. Филька охнул, присел от страха на корточки, затаился. Панкрат открыл дверь, схватил Фильку за шиворот и втащил в избу.

— Садись к печке, — сказал он. — Рассказывай, пока не замерз. Филька, плача, рассказал Панкрату, как он обидел раненого коня и как из-за этого упал на деревню мороз.

— Да-а, — вздохнул Панкрат, — плохое твое дело! Выходит, что из-за тебя всем пропадать. Зачем коня обидел? За что? Бессмысленный ты гражданин!

Филька сопел, вытирая рукавом глаза.

— Ты брось реветь! — строго сказал Панкрат. — Реветь вы все мастера. Чуть что нашкодил — сейчас в рев. Но только в этом я смысла не вижу. Мельница моя стоит, как запаянная морозом навеки, а муки нет, и воды нет, и что нам придумать — неизвестно.

— Чего же мне теперь делать, дедушка Панкрат? — спросил Филька.

— Изобрести спасение от стужи. Тогда перед людьми не будет твоей вины. И перед раненой лошадью — тоже. Будешь ты чистый человек, веселый. Каждый тебя по плечу потреплет и простит. Понятно?

— Понятно, — ответил упавшим голосом Филька.

— Ну вот и придумай. Даю тебе сроку час с четвертью...

К Уроку 33

Башня.

(По книге Ерма «Пастырь. Видения»).

Некто из первых христиан именем Ерм желал видеть откровение о жизни спасенных людей, и однажды ему явилось видение, о котором он сам рассказывает так: «Господь дал мне откровение. Ночью явилась мне старица и сказала: «Так как ты очень просишь и желаешь знать все, приходи на поле около шестого часа, явлюсь и покажу, что тебе нужно видеть». Я избрал место прекрасное, уединенное.

И вот в поле старица говорит мне, поднимая какой-то блестящий жезл: «Видишь ли большую работу?» Говорю ей: «Госпожа, ничего не вижу!» - «Как! Неужели не видишь против себя великой башни, которая на водах строится из блестящих квадратных камней?»

Действительно, строилась башня шестью светоносными юношами. Многие тысячи других мужей приносили камни. Некоторые камни вынимали из воды, другие – из земли, подавали их юношам, они же принимали их и строили. Камни, извлекаемые из воды, прямо клали в здание, потому что они были гладки и спайками своими хорошо приходились к другим камням и так плотно прикладывались один к другому, что соединения их нельзя было заметить. Таким образом, здание башни казалось построенным как будто из одного камня. Из прочих камней, приносимых из земли, одни были откладываемы, другие – полагались в здание, а некоторые были рассекаемы и отбрасывались далеко от башни, потому что некоторые из них были шероховаты, другие – с трещинами, а другие были светлы и круглы и не годились для здания башни. Из камней же, отбрасываемых далеко от башни, одни скатывались в место пустынное, другие попадали в огонь и горели, иные упадали близ воды, но не могли скатиться в воду, хотя и старались попасть в нее.

Я сказал:

- Госпожа, если ты сочла меня достойным, чтобы открыть мне все, то открой. Желал бы знать, кто такие шесть юношей, которые строят, и кто те, что им приносят камни?

- Юноши – это первозданные ангелы Божии, и приносящие – такие ангелы, но первые выше последних.

- А каково значение камней?

- Камни, хорошо подходящие друг к другу спайками, есть праведные Божии, которые всегда были согласны друг с другом, имели мир между собой, взаимно слушали друг друга. Причем, те двенадцать камней, что положены в основание, есть Апостолы. Камни, полагаемые выше – это епископы, учители, мученики за веру. Камни же, рассекаемые и отбрасываемые далеко от башни - это сыны беззакония, негодные в здание по неправдам своим.

- А что означает вся башня?

- Башня – это я, Небесная Церковь.

- Почему же башня построена на водах?

- Потому что жизнь наша чрез воду спасена и чрез воду спасается.

К УРОКУ 42

Евгений Евтушенко.

Плач по брату.

С кровью из клюва,

тепел и липок,

шеей мотая по краю ведра,

в лодке качается гусь,

будто слиток

чуть черноватого серебра.

Двое летели они вдоль Вилюя.

Первый уложен был влет,

а другой,

низко летя,

головою рискуя,

кружит над лодкой,

кричит над тайгой:

«Сизый мой брат,

появились мы в мире,

громко свою скорлупу проломя,

но по утрам

тебя первым кормили

мать и отец,

а могли бы — меня.

Сизый мой брат,

ты был чуточку синий,

небо похожестью дерзкой дразня.

Я был темней,

и любили гусыни

больше — тебя,

а могли бы — меня.

Сизый мой брат,

возвращаться не труся,

мы улетали с тобой за моря,

но обступали заморские гуси

первым — тебя,

а могли бы — меня.

Сизый мой брат,

мы и биты и гнуты,

вместе нас ливни хлестали хлестьмя,

только сходила вода почему-то

легче с тебя,

а могла бы — с меня.

Сизый мой брат,

истрепали мы перья.

Люди съедят нас двоих у огня

не потому ль,

что стремленье быть первым

ело тебя,

пожирало меня?

Сизый мой брат,

мы клевались полжизни,

братства, и крыльев, и душ не ценя.

Разве нельзя было нам положиться:

мне — на тебя,

а тебе — на меня?

Сизый мой брат,

я прошу хоть дробины,

зависть мою запоздало кляня,

но в наказанье мне люди убили

первым — тебя, а могли бы —

меня...»

К УРОКУ 47

Михаил Лермонтов.

Пророк.

С тех пор как Вечный Судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья:

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,

Из городов бежал я нищий,

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром Божьей пищи;

Завет Предвечного храня,

Мне тварь покорна там земная;

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град

Я пробираюсь торопливо,

То старцы детям говорят

С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите: вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами:

Глупец, хотел уверить нас,

Что Бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:

Как он угрюм, и худ, и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!»

К УРОКУ 55

Сельма Лагерлеф.

Святая ночь.

(Из книги «Легенды о Христе»).

Был сочельник, и все уехали в церковь, кроме бабушки и меня. Кажется, мы были одни в целом доме. Нас не взяли потому, что одна была слишком мала, а другая — слишком стара. И нам обеим было досадно, что мы не могли поехать ко всенощной и посмотреть, как будут зажигать рождественские свечи.

Мы сидели в одиночестве, и бабушка начала рассказывать.

— Был однажды человек, — сказала она, — который пошёл тёмной ночью попросить огня. Он переходил от дома к дому и стучался. «Добрые люди, помогите мне! — говорил он. — Жена моя только что родила, и я должен развести огонь, чтобы согреть её и младенца».

Но была глубокая ночь, и все спали. Никто не отвечал ему.

Человек всё шёл и шёл. Наконец он увидел, что где-то вдали тлеет огонёк. Он побрёл в этом направлении и увидел, что огонь горит в поле. Белые овцы лежали и спали вокруг огня, а старый пастух сидел и караулил стадо.

Когда человек, которому нужно было огня, подошёл к овцам, он увидел, что три большие собаки спали у ног пастуха. Они проснулись все три, когда он подошёл, и открыли свои широкие пасти, как будто хотели залаять, но не слышно было ни звука. Человек видел, что шерсть встала дыбом на их спинах, видел, как их острые белые зубы ослепительно сверкают при свете огня и что они бросаются на него. Он чувствовал, что одна вцепилась ему в ногу, другая— в руку, а третья повисла на его горле. Но челюсти и зубы, которыми они хотели его грызть, не повиновались им, и человек нимало не пострадал.

Тогда человек решил идти дальше, чтобы получить то, что ему было нужно. Но овцы лежали так тесно друг возле друга, спина к спине, что он не мог пробраться между ними. Тогда человек влез на спины животных и по ним дошёл до огня. И ни одна овца не проснулась и не пошевельнулась.

До сих пор бабушка рассказывала, не останавливаясь, но тут я не могла удержаться, чтобы не перебить её.

— Почему же они не просыпались, бабушка? — спросила я.

— Это ты со временем узнаешь, — сказала бабушка и продолжала свой рассказ. — Когда человек подошёл довольно близко к огню, пастух поднял голову. Это был старый сердитый человек, грубый и жестокий ко всем людям. И, видя, что идёт чужой, он схватил длинный острый костыль, который держал обыкновенно в руках, когда гонял своё стадо, и бросил им в пришедшего. И костыль, свистя, полетел прямо в человека, но, не долетев, повернул в сторону, пролетел мимо и упал далеко в поле.

Когда бабушка рассказала до этого места, я снова прервала её.

— Бабушка, почему палка не захотела ударить человека?

Но бабушка не стала отвечать мне, а продолжала свой рассказ.

— И вот человек подошёл к пастуху и сказал ему: «Друг, помоги мне и позволь взять немного огня! Жена моя только что родила ребёнка, и я должен развести огонь, чтобы согреть её и младенца».

Пастух хотел было отказать ему, но, подумав, что собаки почему-то не смогли повредить этому человеку, что овцы не побежали от него и что его палка не захотела ударить его, немного испугался и не посмел отказать ему в том, чего он просил. «Возьми сколько тебе нужно!» — сказал он человеку.

Но огонь почти весь догорел. Не было уже ни поленьев, ни сучьев, а оставалась только большая раскалённая головешка, а у незнакомца не было ни лопатки, ни совка, на которых он мог бы донести горячие угли.

Увидя это, пастух снова сказал: «Возьми сколько тебе нужно!» — и радовался тому, что человек не сможет унести с собой огня.

Но человек нагнулся, вынул головешку голыми руками из золы и положил её в свой плащ. И угли не обожгли его рук, когда он прикоснулся к ним, не прожгли его плаща, и человек понёс их, как будто это были орехи или яблоки.

Но тут я перебила рассказчицу в третий раз:

— Бабушка, почему же угли не обжигали человека?

— Это ты сейчас услышишь, — сказала бабушка и стала рассказывать дальше. — Когда этот пастух, который был такой гадкий и злой человек, увидел всё это, то начал дивиться про себя: «Что же это за ночь, когда собаки не кусаются, овцы не пугаются, костыль не убивает и огонь не жжёт?» Он кликнул назад пришельца и сказал ему: «Что это за ночь? Почему это все существа и вещи оказывают тебе милосердие?»

Тогда человек ответил: «Я не могу сказать тебе этого, если ты сам не видишь!» И он хотел пойти своей дорогой, чтобы поскорее развести огонь и согреть свою жену и ребёнка.

Тогда пастух захотел непременно разузнать, что всё это могло значить. Он поднялся и пошёл за ним, пока не дошёл до места, где тот жил.

Тут пастух увидел, что у человека не было даже дома для жилья, а жена его и ребёнок лежали в пещере, где не было ничего, одни голые каменные стены.

И пастух подумал, что бедное невинное дитя, наверно, замёрзнет в этой пещере, и, хотя он был жестокий человек, растрогался и захотел помочь ребёнку. И он снял мешок с плеч, развязал его, достал из него мягкую, белую овечью шкуру, дал её незнакомому человеку и сказал, чтобы он уложил в неё ребёнка.

Но как только он показал, что и он тоже может быть сострадательным, его глаза раскрылись, и он увидел то, чего раньше не мог видеть, и услышал то, чего раньше не мог слышать.

Он увидел, что вокруг него сплошным кольцом стоят ангелочки с серебряными крыльями. И каждый из них держал арфу в руке, и все пели громкими голосами, что этой ночью родился Спаситель, Который спасёт мир от его грехов.

Тут он понял, чему все твари так радовались в эту ночь, что не хотели делать ничего дурного.

И ангелы были не только возле пастуха, он видел их повсюду. Они сидели в пещере и снаружи, на горе, и летали по небу. Они шли большими толпами по дороге и, проходя, останавливались и бросали взгляд на ребёнка.

И было великое ликование, и великая радость, и великое пение, и музыка; и всё это увидел он в тёмную ночь, в которой раньше не мог ничего заметить. Он так радовался тому, что глаза его раскрылись, что упал на колени и стал благодарить Бога.

Дойдя до этого места, бабушка вздохнула и сказала:

— Помни это, потому что это такая же правда как то, что я вижу тебя, а ты видишь меня. Дело не в свечах и не в лампах, и не важно, светит ли солнце или луна, а нужно, чтобы у нас были такие глаза, которые могли бы видеть величие Божие.

Виталий Гриханов.

Рождество.

Сельма Лагерлеф.

Старая пальма.

(Из книги «Легенды о Христе»).

Далеко, в одной из пустынь Востока, много-много лет тому назад росла пальма. Она была страшно стара и страшно высока. Все, кто проходил по пустыне, невольно останавливались и смотрели на неё, потому что она была гораздо больше других пальм, и про неё обыкновенно говорили, что она, наверное, вырастет выше обелисков и пирамид.

Стоя в одиночестве и глядя на пустыню, эта большая пальма однажды увидела нечто, от чего её могучая крона в изумлении закачалась на тонком стволе. Далеко, у края пустыни, шли двое одиноких людей. Они были ещё на таком большом расстоянии, когда верблюды кажутся муравьями, но это, несомненно, были два человека. Двое чужестранцев, потому что пальма знала обычных жителей пустыни, мужчина и его спутница, с которыми не было ни проводника, ни вьючных животных, ни палатки, ни меха с водой.

«Несомненно, — сказала себе пальма, — эти двое пришли сюда, чтобы умереть».

Пальма бросила вокруг себя быстрый взгляд.

«Меня удивляет, — сказала она, — что львы ещё не вышли, чтобы схватить добычу. Не вижу я и разбойников пустыни. Но они ещё появятся».

«Их ожидает семь смертей,— думала пальма. — Львы съедят их, змеи ужалят, жажда иссушит, ураган засыплет песком, разбойники убьют их, солнечный зной спалит их, страх изведёт их».

И она постаралась думать о другом. Судьба этих людей печалила её.

Но во всей пустыне, простиравшейся перед пальмой, не было ничего, чего бы она не знала и не видела за тысячу лет. Ничто не могло приковать её внимания. И она снова стала думать о странниках.

«Клянусь засухой и ветром-самумом, — сказала пальма, призывая опаснейших врагов жизни, - эта женщина что-то несёт на руках! Кажется, они несут с собой маленького ребёнка!»

Пальма, которая была дальнозорка, как все старики, действительно не ошиблась. Мать несла на руках ребёнка, спавшего, прислонившись головой к её плечу.

«Ребёнок даже не одет как следует, — сказала пальма. — Я вижу, мать подняла подол платья и набросила на него. Она, должно быть, очень спешила, вытащила его из кровати и убежала с ним. Теперь я понимаю: эти люди — беглецы. Если их не охраняет ангел, то лучше бы им подвергнуться худшим мучениям от своих врагов, чем отправиться в пустыню.

Они так напуганы, что ещё не чувствуют ни усталости, ни иных страданий, но я вижу, как жажда сверкает в их глазах. Мне ли не знать лица мучимого жаждой человека!»

И когда пальма подумала о жажде, судорожный трепет пробежал по её стволу, и бесчисленные перья длинных листьев свернулись, словно их держали над огнём.

«Если бы я была человеком, — сказала она, — я бы никогда не отважилась пойти в пустыню. Большое мужество нужно для того, чтобы решиться прийти сюда, не имея корней; достигающих водяных жил. Здесь опасно даже для пальм. Даже для такой пальмы, как я.

Если бы я могла советовать, я уговорила бы их вернуться. Враги их никогда не смогут быть так жестоки к ним, как жестока пустыня. Может быть, они думают, что в пустыне легко? Но я-то знаю, иногда и мне трудно бывало спасти свою жизнь. Я помню, один раз в моей молодости смерч нанёс на меня целую гору песка. Я чуть не задохнулась. Если бы я могла умереть, это был бы мой последний час».

Пальма продолжала думать вслух по привычке старых отшельников.

«Я слышу странный мелодичный шелест в моей кроне, — сказала она. — Все жилки на моих листьях, должно быть, пришли в трепет. Не знаю, что делается со мною при виде этих бедных чужестранцев. Но эта скорбная женщина так хороша! Она приводит мне на память самый чудесный случай в моей жизни».

В то время, как листья продолжали шептаться, издавая мелодический шелест, пальма вспомнила, как однажды, очень давно, двое лучезарных людей посетили оазис. То были царица Савская и сопровождавший её мудрый Соломон. Прекрасная царица возвращалась в свою страну, царь провожал её, и теперь они должны были расстаться. «В память этого часа, — сказала тогда царица, — я посажу сейчас в землю финиковую косточку и хочу, чтобы из неё вышла пальма, которая будет расти и жить до тех пор, пока в Иудее не появится царь, который затмит славу Соломона». И, сказав это, она воткнула косточку в землю и оросила её своими слезами.

«Почему я думаю об этом именно сегодня? — сказала пальма. — Разве эта путешественница так хороша, что напоминает мне великолепнейшую из цариц, ту, по зову которой я выросла и живу до сегодняшнего дня?

Я слышу, мои листья шумят всё сильнее, — сказала пальма, — и шелест их звучит уныло, как похоронная песнь. Как будто они предсказывают, что кто-то скоро уйдёт из жизни. Приятно, что это не касается меня, ведь я не могу умереть».

Пальма решила, что погребальный шелест должен относиться к двум одиноким странникам. Наверное, они и сами думали, что близится их последний час. Это видно было по выражению их лиц, когда они проходили мимо скелетов верблюдов, валявшихся по краям дороги. Это видно было во взгляде, который они бросили на пару пролетавших коршунов. И не могло быть иначе. Они должны были погибнуть.

К УРОКУ 56

Иван Шмелев.

Рождество.

(Отрывок из романа «Лето Господне»).

В Сочельник, под Рождество,— бывало, до звезды не ели. Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. Ноготком протрешь ледяное кружево — звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон — другая... Стекла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени.

А звезд все больше. А какие звезды!.. Форточку откроешь — резанет, ожжет морозом. А звезды!.. На черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые, живые, бьются, колют глаз. В воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды больше, разными огнями блещут — голубой хрусталь, и синий, и зеленый,— в стрелках. И звон услышишь. И будто это от звезд — звон-то! Морозный, гулкий — прямо серебро. В другое время такого не услышишь, нет. В Кремле ударят — древний звон, степенный, с глу-хотцой. А то — тугое серебро, как бархат звонный. И все запело, тысяча церквей играет. Не Пасха, перезвону нет, а стелет звоном, кроет серебром, как пенье, без конца-начала...— гул и гул.

Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана, шапку — мороз и не щиплет. Выйдешь — певучий звон. И звезды. Калитку тронешь — так и осыплет треском. Мороз! Снег синий, крепкий, попискивает тонко-тонко. По улице — сугробы, горы. В окошках розовые огоньки лампадок. А воздух...— синий, серебрится пылью, дымный, звездный. Сады дымятся. Березы — белые виденья. Спят в них галки. Огнистые дымы столбами, высоко, до звезд. Звездный звон, певучий — плывет, не молкнет; сонный, звон-чудо, звон-виденье, славит Бога в вышних — Рождество.

Идешь и думаешь: сейчас услышу ласковый напев-молитву, простой, особенный какой-то, детский, теплый...— и почему-то видится кроватка, звезды.

Рождество Твое, Христе Боже наш,

Воссия мирови Свет Разума...

И почему-то кажется, что давний-давний тот напев священный... был всегда. И будет.

Идешь из церкви. Все — другое. Снег — святой. И звезды — святые, новые, рождественские звезды. Рождество! Посмотришь в небо. Где же она, та давняя звезда, которая волхвам явилась?

Пастыри с ангели славословят.

Волсви же со Звездою путешествуют…

Волсви - значит мудрецы, волхвы. А, маленький, я думал — волки. Смешно? Да, добрые такие волки,— думал. Звезда ведет их, а они идут, притихли. Хвосты у них опущены. Идут, поглядывают на звезду. А та ведет их. Вот и привела к пещере. Овцы там, коровы, голуби взлетают по стропилам... и пастухи склонились... И светлый – светлый младенец в яслях. И звезды... все звезды там, у входа, толпятся, светят...

Рождество...

Чудится в этом слове крепкий, морозный воздух, льдистая чистота и снежность. Самое слово это видится мне голубоватым. Даже в церковной песне —

Христос рождается — славите!

Христос с небес — срящите! —

слышится хруст морозный.

Синеватый рассвет белеет. Снежное кружево деревьев легко, как воздух. Плавает гул церковный, и в этом морозном гуле шаром всплывает солнце. Пламенное оно, густое, больше обыкновенного: солнце на Рождество. Выплывает огнем за садом. Сад — в глубоком снегу — светлеет, голубеет. Вот побежало по верхушкам; иней зарозовел; розово зачернелись галочки, проснулись; брызнуло розоватой пылью, березы позлатились, и огненно-золотые пятна пали на белый снег.

Днем такой мороз, что все дымится. На стеклах наросло буграми. Солнце в дыму висит пунцовым шаром. Будто и оно дымится. От него столбы в зеленом небе. Водовоз подъехал в скрипе. Бочка вся в хрустале и треске. И она дымится, и лошадь, вся седая. Вот мороз!

Вот он – праздник Рождества!

В детстве таким явился, таким и остался.

Владимир Соловьев.

С нами Бог!

Во тьму веков та ночь уж отступила,

Когда, устав от злобы и тревог,

Земля в объятьях неба опочила

И в тишине родился с-нами-Бог.

И многое уж невозможно ныне:

Цари на небо больше не глядят,

И пастыри не слушают в пустыне,

Как ангелы про Бога говорят.

Но вечное, что в эту ночь открылось,

Несокрушимо временем оно,

И Слово вновь в душе твоей родилось,

Рожденное под яслями давно.

Да! С нами Бог,— не там, в шатре лазурном,

Не за пределами бесчисленных миров,

Не в злом огне, и не в дыханье бурном,

И не в уснувшей памяти веков.

Он здесь, теперь,— средь суеты случайной,

В потоке мутном жизненных тревог

Владеешь ты всерадостною тайной:

Бессильно зло; мы вечны; с нами Бог!

К УРОКУ 57

Колыбельная

(Духовный стих).

Дева Младенца умывала,

Пеленами повивала

Сладко над ним напевала

Припев 1:

Ты мой рай, рай, рай, рай

Лю, лю, лю, лю, лю

Лю, лю, лю, лю, лю бай

О, любезный Сыне мой

Ангели с небес слетайте,

Молоденца колыхайте

Припев 2:

Ты мой рай, рай, рай, рай, рай

Имя, имя, имя. имя Тебе Бог

Лю, лю, лю, лю, лю бай

О, любезный Сыне мой!

Ангели с небес грядите,

Сон Младенцу принесите

Припев 1

Тя хвалимого звездами

Своима кормлю сосцами

Припев 2

Спи Исусе благодатный,

Усни сном благоприятным

Припев 1

Будешь царствовать навеки

Надо всеми человеки

Припев 2

Дева Младенца умывала,

Пеленами повивала,

Сладко над ним скончевала

Припев 1

К УРОКУ 61

Георгий Степанченко.

Содом и Гоморра.

Сорок дней и ночей созерцаю я солнца полет,

И скольженье луны, и мерцание звездного света.

Сорок дней и ночей неустанно смотрю в небосвод,

От неведомых сил ожидая всем сердцем ответа.

Только камни вокруг, и тоска, и сыпучий песок.

Ни травы, ни кустов, ни деревьев земля не взрастила

Там, где некогда гнев свой явил пред народами Бог,

Сокрушив города, где горячая вера остыла.

Над безмолвной пустыней надгробьем застыла гряда,

Небеса вопрошая о чуде, пригнувшись от горя.

Там, где высились башни и стены — чернеет вода

Смоляного, сернистого, горького Мертвого моря.

Там, где храм возвышался слепящей алмазной горой,

Там, где толпы без счета на всех перекрестках кипели —

На недвижных крылах проплывает орел молодой,

Бесконечной спиралью, взлетая к неведомой цели.

К УРОКУ 66

А. Жемчужников.

Сеятель.

Шел сеятель с зернами в поле и сеял,

И ветер повсюду те зерна развеял.

Одни при дороге упали; порой

Их топчет прохожий небрежной ногой,

И птиц, из окрестных степей пролетая,

На них нападает голодная стая.

Другие на камень бесплодный легли

И вскоре без влаги и корня взошли.

И в пламенный полдень дневное светило

Былинку палящим лучом иссушило.

Средь терния пало иное зерно —

И в тернии диком заглохло оно.

Напрасно шел дождь, и с прохладной зарею

Поля освежались небесной росою:

Одни за другими проходят года —

От зерен тех нет и не будет плода.

Но в добрую землю упавшее семя,

Как жатвы настанет урочное время.

Готовит стократно умноженный плод,

Высоко и быстро, и сильно растет,

И блещет красою, и жизнию дышит...

Имеющий уши чтоб слышать, да слышит.

К УРОКУ 68

Рассказ о Петре.

(Из книги Л.А. Доброхваловой

«Уроки христианской веры»[1]).

У одного африканского князя был придворный чиновник именем Петр, который имел обязанность доставлять съестные припасы для стола княжеского, отчего нажил великое богатство. Но при всем том был столько скуп, что никогда, как начал помнить себя, не подавал милостыни ни одному нищему.

Казалось, что столь жестокосердный человек погиб безвозвратно. Но милосердный Бог привел Петра на путь покаяния следующим образом. Однажды, отправляя во дворец печеные хлебы, он увидел пред собою нищего, который просил у него милостыню. Петр закричал на него с ругательством; но нищий не переставал его умолять и просить ради Христа. Тогда Петр начал озираться во все стороны, не попадется ли ему камень, чтобы ударить столь наглого, как думал он, бродягу; но так как камня вблизи не случилось, то он, в крайней досаде, схватил хлеб и бросил в лицо нищему. Нищий подхватил хлеб и пошел, благословляя Петра.

Чрез два дня после сего Петр разболелся так сильно, что находился при смерти. В сем состоянии он узрел себя на некотором судилище истязуемого. Пред ним стояли весы, на одну чашу которых черные, злообразные страшилища возлагали его деяния, а у другой чаши ангелы Господни стояли в недоумении. Первые рукоплескали и хохотали, видя тяготу грехов, другие с унынием говорили между собою: «А мы что положим сюда? Нет ничего, кроме одного хлеба, который Петр бросил в лицо нищему». Потом сию милостыню возложили они на весы; но хлеб едва-едва приподнял чашу, грехами обремененную. Тогда святые ангелы сказали ему: «Иди, убогий Петр, и приложи к своему хлебу еще несколько хлебов, чтобы не похитили тебя наши соперники и не увлекли в геенну огненную». В это мгновение Петр пришел в себя и, размышляя о видении, познал, что оно было не мечтой расстроенного недугом воображения, но сама истина, урок милосердия свыше; ибо он увидел на весах все грехи, от юности им действительно содеянные. — «Если один хлеб, с лютою досадою брошенный, столько мне помог, — обливаясь слезами, сказал он, — то сколько человека ублажает милостыня, чрез всю жизнь с благосердием подаваемая». И с того времени он обещал Богу быть милосердным, а Бог, видя сердечное покаяние, вскоре исцелил его от болезни.

И действительно, Петр так соблюдал данный Богу обет, что положил не щадить и самого себя. Некогда встретился с ним незнакомец, обнищавший от кораблекрушения, и, припадая к ногам его, просил чем-нибудь прикрыть наготу свою. Немедленно Петр снял с себя верхнюю одежду и отдал несчастному. Но так как этому человеку нечем было не только одеться, но и насытиться, то он, желая сделать оборот, отдал ее купцу для продажи. По случаю, Петр шел мимо и, увидев свою одежду на торжище, весьма оскорбился: от печали в тот день не вкусил пищи и, заключившись в уединенной храмине, плакал и рыдал: «Господь не принял моей милостыни, — думал он, — видно, я не достоин того». Скорбя и вздыхая, он уснул — и вдруг видит пред собою благообразного мужа, паче солнца сияющего, крест на главе имеющего и в его одежду облеченного. — «Видишь ли свою одежду?» — сказал ему явившийся. — «Да, Владыко! — отвечал Петр. — Она прежде была моя». — «Итак, не скорби, — продолжал явившийся, — я от тебя принял ее; я ношу ее и благословляю тебя за то, что меня, от хлада погибающего, ты одел ею». — Удивился воспрянувший Петр и сказал сам себе: «Когда Христос заступает место убогих, то не умру и я, если соделаюсь один из них». После сего все свое имение раздал нищим, освободил рабов и ушел в Иеросалим. Там, поклонившись животворящему гробу, именем Господним упросил одного старца, чтобы продал его в рабство, а цену раздал нищим.

Долго святой Петр служил своему господину и остался бы тут до смерти, если бы не узнали его приехавшие в Иеросалим единоземцы. Тогда раб Божий, убегая славы человеческой, скрылся в неизвестное место и там пребыл до блаженной кончины. Един Бог ведает, где почивает многострадальное тело его, но святая Церковь по всей Вселенной чтит его память.

Жду гостя. Духовный стих.

(Из книги Л.А.Доброхваловой

«Уроки христианской веры»[2]).

К УРОКУ 73

Рассказ об иноке-миротворце[3].

Поведали нам святые старцы такой случай. Один монах пришел из скита посетить своих отцов, живших в месте, называемом Келия, где множество иноков пребывало в отдельных келиях. Так как в это время не нашлось свободной келии, в которой он мог бы побыть, один из старцев, у которого была другая келия, незанятая, предоставил ее гостю. К скитянину начали ходить многие из братии, потому что он имел духовную благодать проповедовать Слово Божие. Увидел это старец, предоставивший ему келию, и уязвился завистью. Он стал негодовать и говорить: «Сколько времени я живу в этом месте, а ко мне не приходят братия, разве очень редко, и то в праздничные дни, а к этому льстецу почти ежедневно приходит множество братии». Затем он отдал такое приказание своему ученику: «Пойди скажи ему, чтобы он уходил из келии, потому что она мне нужна». Ученик, придя к скитянину, сказал ему: «Отец мой послал меня к твоей святыне: он слышал, что ты болен». Тот поблагодарил и попросил старца молить Бога о нем, потому что очень страдал от болей в желудке. Ученик, возвратясь к старцу, сказал: «Он просит твою святыню, чтобы ты потерпел его два дня, в которые он мог бы приискать себе келию».

По прошествии трех дней старец опять послал юношу к скитянину: «Пойди скажи ему, чтобы он уходил из моей келии. Если он еще отсрочит свой уход, я приду сам и жезлом выгоню его». Ученик пошел к скитянину и сказал: «Отец мой очень озаботился, услышав о твоей болезни; он послал меня узнать, чувствуешь ли ты себя лучше?» Тот просил передать: «Благодарю, владыко святой, любовь твою, ты так заботился обо мне! По молитвам твоим чувствую себя лучше». Ученик, возвратясь, сказал своему старцу: «И теперь он просит твою святыню, чтобы ты подождал до воскресного дня; тогда он немедленно уйдет».

Наступил воскресный день — скитянин оставался в келии. Старец, воспламененный завистью и гневом, схватил жезл, пошел, чтобы побоями выгнать скитянина из келии. Видя это, ученик подошел к старцу и говорит ему: «Если повелишь, я пойду вперед и посмотрю: может быть, пришли к нему братия, которые, увидев тебя, могут соблазниться». Получив позволение, ученик пошел вперед и, войдя к скитянину, сказал ему: «Вот отец мой идет, чтобы посетить тебя. Поспеши ему навстречу и поблагодари его, потому что он делает это по побуждению великой сердечной благости и любви к тебе».

Скитянин немедленно встал и в веселии духа пошел навстречу. Увидев старца, прежде, нежели тот приблизился, он пал перед ним на землю, воздавая поклонение и благодарение: «Да воздаст тебе Господь, возлюбленный отец, вечными благами за келию твою, которую ты предоставил мне, ради имени Его! Да приуготовит тебе Христос Господь в небесном Иеросалиме между своими святыми славную и светлую обитель!» Старец, услышав это, умилился сердцем и, кинув жезл, устремился в объятия скитянина. Они дали друг другу целование о Господе, и старец пригласил гостя в свою келию, чтобы вместе вкусить пищу при благодарении Бога.

Наедине старец спросил ученика своего: «Скажи мне, сын мой, передавал ли ты брату те слова, которые я приказывал передать ему?» Тогда ученик признался: «Скажу тебе, владыко, правду... я не осмелился сказать ему того, что ты приказывал, и ни одного слова твоего не передавал». Старец, услышав это, пал к ногам ученика своего и сказал: «С этого дня ты — мой отец, а я твой ученик, потому что Христос избавил мою душу и душу брата от греховной сети при посредстве твоего благоразумия и действий, исполненных страха Божия и любви».

Джеймс Крюс.

Рассказ про мальчика.

В Черногории, стране Черных гор, жил когда-то Блаже Брайович — мальчик с большими черными глазами. Из всех своих сверстников он один умел читать и писать — этому искусству обучил его по его просьбе местный священник.

Другие мальчики его возраста мечтали поскорее отрастить усы и получить ружье в руки. А у Блаже было только одно желание — побольше узнать.

Отец Блаже, Раде,— человек исполинского роста, плечистый и плотный, которому пистолет и ружье были так же дороги, как курильщику трубка,— называл своего сына ягненком. И частенько задавал себе вопрос: «Что же с ним будет, когда придут волки?»

Волками он называл не турок, против которых жители Черных гор вели партизанскую войну, а таких же черногорцев, как и он,— мужчин из рода, с которым его собственный род находился в постоянной вражде. Мужчины одного рода убивали мужчин другого рода из мести, за убийства, совершенные раньше. Мстить женщинам и детям считалось позором — только убийство мужчины давало право считать, что убитый отмщен. И мужчины гибли один за другим. Мать Блаже и две его старшие сестры испуганно умолкали и прерывали работу, услышав выстрел в горах,— могло случиться, что пуля попала не в медведя, не в зайца, а в Раде, мужа и отца.

Когда Блаже был еще маленьким, он тоже пугливо вздрагивал, услыхав эхо выстрела, долетевшее из скалистых ущелий. Но когда он стал постарше и уже научился писать и читать, то перестал так бояться за отца. Он понял, что отец его не только яростен и неистов в бою, как бык, но еще и хитер, как лиса. Судьба отца теперь не так его тревожила. Зато с каждым годом он все чаще и чаще задумывался над тем, что мужчины, вооруженные до зубов и занятые местью, целыми днями пропадают в горах, преследуя своих кровных врагов, а вся работа по хозяйству, возделыванию земли и воспитанию детей возложена на плечи женщин. Часто он лежал в своем белом суконном гуне[4] с черной каймой под гранатовым деревом и читал книгу. А когда поднимал глаза и глядел вверх на листву, ему вспоминался веселый дядя Петар, брат его матери. В то солнечное утро здесь, под этим деревом, он кричал и шатался, как пьяный. Прижимая руки к груди, он упал на траву, крикнув: «Отомстите за меня! Это были...»

Голос его оборвался, прежде чем он успел назвать убийц, и когда женщины выбежали из дому, он был уже мертв.

Тогда Блаже охватил священный гнев. Он знал, кто убийцы, хотя дядя Петар и не смог произнести их имен. Они могли быть только из рода Джурановичей, с которыми род Блаже находился в кровной вражде.

И над трупом дяди Блаже поклялся, что потом, когда у него будет ружье, он отплатит кровью за кровь дяди Петара.

Но убийцу еще раньше настигла кара, и дядя Петар был отмщен. Отмстил отец Блаже, Раде, он заколол убийцу ножом, встретив его в горах на лесной тропинке. Тогда Джурановичи убили младшего брата отца, молодого красавца дядю Леку.

Теперь нужно была мстить уже не за дядю Петара, а за дядю Леку. Распря продолжалась, и не было никакой надежды, что она когда-нибудь кончится.

И Блаже с ужасом думал о том, что, наверно, наступит день, когда ему придется убить ножом или застрелить из ружья маленького Иво, с которым раньше они часто ловили вместе в ручье форелей. Тогда Блаже еще не знал, что Иво из рода Джурановичей, с которым его род в кровной вражде.

Блаже не находил больше никакого смысла в этой кровавой игре. Он не хотел в ней участвовать. Эта карусель мести его не привлекала.

И потому никто не был так счастлив, как он, когда отец в один прекрасный день объявил, что в следующую пятницу Джурановичи и Брайовичи соберутся на лугу для переговоров о прекращении распри.

— Как же это случилось, отец? — спросил Блаже, покраснев от радости и волнения.

— Кто-то из Джурановичей застрелил твоего двоюродного дядюшку, Марко. Я мог бы отомстить за него еще в тот же день.

— Но ты этого не сделал? — перебил отца Блаже.

— Нет, я этого не сделал. Брат трижды проклятого убийцы попросил у меня прощения. Он сказан, что пора нам заключить мир.

— И ты заключил мир? — радостно крикнул Блаже.

— Нет, сын мой, я этого не сделал. Как же я могу один заключить мир за весь наш род? Я только посчитал, сколько мужчин еще осталось у нас и сколько у Джурановичей. И понял, что, если не прекратится кровавая распря, оба наши рода скоро вымрут. Поэтому нам нужно отказаться от мести и заключить мир, хотим мы этого или не хотим. В пятницу мы все соберемся для переговоров. Ты поведешь моего коня.

— Хорошо, отец,— ответил Блаже и опять покраснел от радости.

Переговоры велись на лугу под крутой скалой. Был полдень.

Солнце стояло высоко. Воздух был сух и горяч. Согласно обычаю, сюда явились все: женщины — в черном, дети — в белом, мужчины — в ярких костюмах и красных жилетах; у некоторых за цветной пояс было заткнуто по два пистолета.

Каждая семья соблюдала порядок, предписанный обычаем: глава семьи ехал верхом, старший сын вел коня под уздцы, остальные члены семьи шли пешком вслед за конем.

Без особой охоты, чуть ли не самым последним, явился сюда исполин Раде со своей семьей. Он сидел в высоком седле на черном жеребце, которого вел под уздцы Блаже. Подъехав к Брайовичам, расположившимся на левой стороне луга, он остановил коня. Теперь он был старшим в роде Брайовичей.

Ловко спрыгнув с коня, несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, Раде сел на большой камень, с которого молча встал при его приближении какой-то молодой человек. Даже теперь он казался выше всех Брайовичей.

Поздоровавшись кивком головы со своими, он бросил быстрый взгляд в сторону Джурановичей, сидевших на другой стороне луга, и пробормотал:

— Провались они все в преисподнюю!

— Тогда и мы провалимся вместе с ними, Раде,— негромко возразил ему старый пастух.

— Да,— отвечал ему Раде,— и все мы провалимся в преисподнюю, если не покончим с распрей. Для того-то мы здесь и собрались. И податься нам некуда.

Когда начались переговоры, в которых имел право участвовать каждый глава семьи, первым стал говорить Раде. Вскоре он уже оказался на середине луга и от имени своего рода повел переговоры с Джурановичами.

Как раз в тот момент, когда отец вышел на середину, Блаже заметил на том краю луга среди Джурановичей Иво, своего бывшего товарища по играм, и кивнул ему головой. Иво широко раскрыл глаза от удивления — он или не сразу узнал Блаже, или был поражен тем, что с ним здоровается кто-то из враждебного рода. Но потом кивнул ему в ответ. Так мальчики заключили мир задолго до того, как взрослые закончили переговоры.

Время для перемирия было неблагоприятным — оба рода еще оплакивали убитых: убийству Марко, дяди Раде, предшествовало убийство одного из Джурановичей. Слишком свежа была еще боль и печаль, а переговоры требовали благоразумия и выдержки. С трудом подавляемая ненависть против убийц могла вспыхнуть каждую секунду.

Но Раде, отец Блаже, поборов свой собственный гнев, держал в узде и других. Когда стенания об убитых отцах, мужьях и братьях начали становиться громче, когда оба рода стали обвинять убийц и перечислять погибших, он поднял вверх руки и, дав замолчать и тем и другим, крикнул:

—Мы собрались здесь не для того, чтобы считать мертвых и распалять свой гнев! Мы собрались, чтобы оба наших рода не зачахли, как трава в засуху. Оглянитесь вокруг! Сколько здесь жен без мужей! Сколько детей без отцов! И у вас, и у нас хватит оружия и найдутся еще храбрецы, у которых не дрогнет рука, чтобы и всех остальных женщин сделать вдовами, а детей — сиротами. Мы хотим заключить мир не из страха и не из слабости, а по здравому размышлению. Если прошлое одержит здесь над нами победу и мы заговорим друг с другом не словами, а свинцом, не видать нашим родам будущего! Ни Джурановичам, ни Брайовичам! Наши семьи вымрут, и от каждого рода останутся лишь горькие вдовы, проклинающие своих мужей!

Блаже не сводил глаз с отца. Он никогда еще не слышал, чтобы тот так говорил. Ему казалось, будто отец, удар за ударом, разбивает тяжелую цепь, которой все они скованы. Ему хотелось вскочить и обнять отца. Но здесь это вызвало бы только смех.

Впрочем, многие из собравшихся были благодарны Раде за его речь. И когда он, широко разведя руками, обратился и к тому и к другому роду с призывом: «Кто за мир, встаньте!» — они тут же вскочили на ноги, а за ними поднялись все остальные. Так стояли рядом Джурановичи и Брайовичи — словно несжатое поле раскинулось под скалой.

— Да будет мир! — провозгласил Раде, подняв руки. Но не успел он еще их опустить, как старая Анджа из рода Джурановичей, мать последнего убитого, крикнула:

— Нет! Не будет мира, пока не отмщен мой сын!

— Но ведь он уже отмщен, мать,— сказал ей младший сын, стоявший с ней рядом. Сама она все еще продолжала сидеть на земле.

— Как же отмщен, когда его убийца жив! — пронзительно взвизгнула старуха.— Я знаю его убийцу. Вот он стоит!

И, встав во весь рост, она указала рукой на молодого человека из рода Брайовичей. Затем она снова опустилась на землю и с усмешкой, исказившей ее морщинистое лицо, крикнула своему сыну:

— Только трус не мстит за своего брата! Только подлец боится смерти больше, чем позора!

Все стояли еще, словно застыв после этого выкрика, когда сын Анджи выхватил пистолет из-за пояса и, почти не целясь, спустил курок.

На звук выстрела скала ответила эхом. Но рев толпы заглушил его. Мужчины схватились за револьверы, дети заплакали, женщины ловили руки мужей, пытаясь помешать им стрелять. Еще мгновение, и завоеванный с таким трудом мир снова превратился бы в кровавую распрю, если бы Раде, подняв руки вверх, не прокричал, обращаясь к своим:

— Кого ранило?

Его вопрос был услышан — он заглушил нарастающий шум.

И вдруг наступила тишина — все ждали ответа.

Но никто не отвечал. Стало так тихо, что можно было расслышать доносившееся издалека блеяние козы.

Тогда Раде обратился к Джурановичам:

— Если бы пуля попала в кого-нибудь из наших, ты лишилась бы и младшего сына, Анджа. Ты хочешь, чтоб это продолжалось и тебе никогда не пришлось бы петь песен над колыбелью внука? Ты хочешь помереть, не оставив потомства, быть трухлявым деревом, на котором уже не распустится ни один листок? Твой сын не трус. Мы все это знаем. Ты велела ему продолжать войну, и он выстрелил. Теперь прикажи ему заключить мир. Вставай!

Женщина медленно поднялась с земли. Лицо ее было замкнуто, губы плотно сжаты, глаза с недоверием шарили по примолкшей толпе. Она но проронила ни слова. Но она встала. Самая последняя.

И тогда Раде опять повторил, обращаясь ко всем:

— Да будет мир!

Мир был заключен. Многие снова сели на землю, другие все еще стояли, продолжая разговаривать. Некоторые даже, отделившись от своих, медленно двинулись в сторону недавних противников.

Старая Анджа первая покинула луг, не сказав ни слова своему сыну. Вскоре за ней последовали и другие, чтобы еще раз обсудить за бутылкой вина события этого дня.

Семьи, в которых еще были живы отцы, согласно обычаю, уходили с луга целой процессией: впереди глава семьи верхом на коне, которого ведет под уздцы старший сын, следом за ними, пешком, все домочадцы.

- В таком же порядке собирался тронуться в путь со своей семьей и Раде. Он велел своему сыну Блаже взять под уздцы коня, но тот ответил:

— Я не могу, отец. Придется тебе посадить меня в седло.

— Что-о? — поразился Раде..

И только теперь он взглянул на сына, сидевшего на траве. Тот был очень бледен и, как-то странно согнувшись, наклонился вперед.

— Что с тобой? Тебе дурно? — нетерпеливо спросил отец.

Этот крепкий, здоровый человек никогда не болел сам и не признавал никаких болезней у других. Но мальчик и в самом деле выглядел плохо. В лице его не было ни кровинки, глаза блестели.

— Что с тобой? — повторил Раде уже не так резко. Он даже нагнулся и положил сыну руку на лоб. Лоб его горел. Блаже лихорадило.

Теперь Раде забеспокоился.

— Что случилось? — спросил он в третий раз.

Тогда его сын приподнял немного край белого гуня. Раде увидел, что мальчик зажимает рукой рану. Его пальцы и рубашка были в крови.

Раде выпрямился и, с изумлением глядя на сына, спросил:

— Ты ранен?

— Да,— ответил Блаже.— В меня попало.— И, опустив край гуня, добавил: — Но никто не заметил. И никому не говори. Увези меня отсюда. Военный врач из Подгориды быстро меня вылечит.

Отец в растерянности смотрел на сына, сгорбившегося в траве. У него было смутное чувство, что этот мальчик — герой. Но героев, которые страдают и молчат, он никогда еще не видел. Он чувствовал, что в нем поднимается гнев против этого молчаливого страдальца. И гнев против того, кто в него стрелял,— сына старой Анджи. И гнев против Джурановичей. И гнев против только что заключенного мира, который мешал ему теперь поднять ружье и отомстить за сына.

— Почему ты не сказал об этом раньше? — сурово спросил он.

— Тогда бы не было мира, отец.

— Мир, купленный ценою крови ребенка... Какой же это мир, Блаже?

— Военный врач меня вылечит. Вот увидишь, отец. А зато сколько людей будет спасено...

Раде вдруг заметил, что мальчик тяжело дышит и вот-вот потеряет сознание от боли. И он понял, что врач сейчас важнее, чем честь, гнев, месть и все долгие разговоры. Не говоря ни слова, он поднял Блаже, посадил его на своего коня и спросил:

— Ты можешь держаться одной рукой?

Блаже кивнул.

Тогда Раде позвал женщин, разговаривавших неподалеку от них с соседками, и сказал им:

— Пошли! Последите за мальчиком. Ему срочно нужен врач.

И прежде чем женщины успели задать ему хоть один вопрос, он взял коня под уздцы и повел его через луг к дороге. Все, кто еще не успел разойтись, с удивлением смотрели на невиданную картину: глава семьи, человек огромного роста, воинственный и гордый, вел под уздцы коня, на котором сидел верхом его сын, безусый мальчишка.

Какой-то шутник из рода Джурановичей крикнул им вслед:

— Ты что думаешь, Раде, раз мир, так ягнята впереди стада идут? Не останавливаясь и не поворачивая головы, Раде ответил:

— Этот ягненок заплатил за ваш мир своей кровью, Джуранович! Сын Анджи ранил его, а он и не пикнул, чтобы не нарушить этот мир!

Теперь, узнав, что случилось, мать и сестры Блаже громко заплакали. Мужчины, стоявшие вокруг, с изумлением и уважением смотрели на мальчика в седле. И когда старый пастух снял перед ним шапку, все последовали его примеру.

К УРОКУ 75

Радость совершенная.

Однажды зимой по пустынной завьюженной дороге шли два инока: авва и его ученик. Было так холодно, что они дрожали от стужи. Авва позвал своего ученика, который шел впереди и сказал ему: «О, чадо мое духовное, Лев, дай Бог, чтобы братия о Христе подавали по всей земле пример святой жизни; запиши, однако, что не в этом радость совершенная».

Пройдя немного далее, старец опять позвал ученика: «И запиши еще, чадо мое Лев, что, если наши братья будут исцелять больных, изгонять бесов, будут делать слепых зрячими или будут воскрешать четырехдневно умерших, - запиши, что и в этом еще не будет радости совершенной.

И пройдя еще далее, старец сказал ученику: «Запиши еще, чадо мое Лев, что если бы наши братия во Христе знали бы все языки, все науки и все Писание. Если бы они пророчествовали не только про будущее, но знали бы все тайны совести и души, что и в этом нет радости совершенной».

Пройдя еще далее, наставник опять позвал инока Льва и сказал: «И еще запомни, возлюбленное чадо, что если бы мы научились говорить на языках ангельских, если бы узнали течение звезд, и если бы нам открылись все клады земли, и мы познали бы все тайны жизни птиц, рыб, всех животных, людей, деревьев, камней и вод, - запиши, что и это не было бы радостью совершенной».

И пройдя еще немного, авва опять позвал ученика и сказал ему: «Запиши еще, что если бы мы были такими праведниками, что обратили бы всех язычников в веру Христову, - запиши, что даже и в этом, не было бы радости совершенной».

Тогда молодой инок спросил старца: «Так в чем же, авва, радость совершенная?»

И старец ответил: «А вот в чем… - в том, что, если мы, когда доберемся, наконец, до места, грязные, мокрые, окоченевшие от холода и голодные, и попросим пустить нас, а привратник скажет нам: «Что вы, бродяги, шатаетесь по свету, соблазняете народ, убирайтесь отсюда!» - и не отварит нам, и если мы тогда не обидимся и со смирением и любовью подумаем, что привратник прав, что Сам Бог внушил ему так поступить с нами, и мокрые, холодные, голодные пробудем в снегу и в воде до утра без ропота на привратника, тогда, Лев, чадо мое любимое, только тогда будет радость совершенная».

К УРОКУ 76

Л. Васенина.

Молитесь за обижающих Вас.

Обидели... умышленно, случайно...

Как будто камень бросили большой.

Обида сделала тебя печальным?

Иль ты простил обиду всей душой?

Обидеться — легко, простить — труднее.

Так кажется порой на первый взгляд.

Но нет, прощать — легко, и тяжелее

Хранить в душе обиды горький яд.

Обидевшись, лишаешься покоя,

И мир из сердца убегает прочь.

Обиды тяжесть среди дня с тобою.

И облегченья не приносит ночь.

Обидчик для тебя — гость нежеланный,

Не можешь ты смотреть ему в глаза

И помнишь нанесенные им раны.

Обидевшись, ты грех на душу взял.

Ни радости, ни мира, ни молитвы...

Пустеет сердце и молчат уста.

Ты дьяволу проигрываешь битву,

Когда обиженным решаешь стать.

Исуса люди обижали часто.

Но никогда не обижался Он.

И если ты любви Христа причастен —

Обидчик должен быть всегда прощен.

Обида ляжет ли тяжелым грузом

На сердце, что Спасителю поет?

Ты веришь, что принадлежишь Исусу!

Так почему обида сердце жжет?!

Взгляни: перед тобой — Христос распятый,

Который все грехи твои простил,

И вправе ль ты обидеться на брата.

Какую бы он боль ни причинил.

Когда любовью Божьей ты наполнен,

В душе — глубокая вода.

Над камнем брошенным сомкнутся волны,

Обида не оставит и следа.

Нас учит обижаться сила вражья,

Прощать обиду учат небеса,

Тебя обидел кто-нибудь! — не страшно,

Страшнее, если ты обидел сам.

Не обижай ни делом, ни словами,

Какая б рядом ни была душа.

Не бросит пусть рука в кого-то камень...

Ни брата, ни врага не обижай.

Обидел ли Христос кого? — Ни разу.

Он всех любил. Он всех хотел простить.

Вручи Исусу волю, чувства, разум,

Тогда Его любовью будешь жить.

К УРОКУ 77

….Розенгейм.

Не осуждай.

Не осуждай – затем, что все мы люди,

Все слабы, немощны, опутаны грехом;

Волнуют страсти наши груди;

В грехе родимся и живем.

Не осуждай.… Чтоб ближних быть судьею,

Спроси у совести: ты сам-то лучше ль их?

О, брат, кто точно чист душою,

Тот благ к погрешностям других.

Не осуждай.…Ведь слову нет возврата.

Смотри, чтоб как Спаситель…………(?)

Увидишь спицу в глазе брата,

И проглядишь в своем бревно.

Не осуждай – затем, чтоб обличеньем

Не пал бы на тебя тот камень с высоты,

Тяжелый камень осужденья,

Который в брата бросил ты.

Не осуждай… Не люди злы душою,

А жизнь людей бывает часто зла.

Сперва узнай, какою их стезею

Она к погибели вела.

Не осуждай… Дерзнешь ли поручится,

Что ты пристрастием не будешь увлечен?

Не осуждай! Ты можешь ошибаться,

Не осуждай! Не будешь осужден!

К УРОКУ 80

Г. Мариничева.

Радость.

Радость - в улыбке весеннего неба,

В клейких листках тополей,

В зелени всходов озимого хлеба,

В пашнях бескрайних полей.

Радость - во взмахе рукою лопатой

Над пробужденной землей,

Радость - в дыханьи земли ароматном,

Льющемся свежей струей.

Радость - в предутреннем нежном рассвете ,

В пламени алом зари,

Радость - в дыхании трепетном ветра

И в бриллиантах росы.

Радость - и в солнечном ярком потоке.

Радость - и в ливня стремительном токе.

Радость - и в тучах с грозой огневой,

В радуге над обновленной землей.

Разве не радость горит, торжествуя,

В золоте ярком осенних берез?

Разве не радостью бодро ликует

Первый по осени крепкий мороз?

Разве не радость - серебряный иней?

Разве не радость - сверкающий снег?

Разве не радостен вечером зимним

Звезд в темном небе таинственный свет?

Радость повсюду разлита в природе

Щедро Творца благодатной рукой.

Если не слеп ты душой и свободен,

Радость найдешь ты повсюду с собой.

К УРОКУ 84

По Ивану Шмелеву.

Вербное Воскресенье.

(Отрывок из романа «Лето Господне»).

- Все премудро сотворено…- радуется на вербу Горкин, поглаживая золотистые вербешки. - Нигде сейчас не найти цветочка, а верба разубралась. И завсегда так, на св. Лазаря, на Вход Господень. И дерева кланяются Ему, поют Осанну. Осанна-то?.. А такое слово, духовное. Сияние, значит, божественное, - Осанна. Вот она с нами и воспоет завтра Осанну, святое деревцо. И потом, дома, за образа поставим, помнить год цельный будем.

Я спрашиваю его - это чего помнить? - Как чего?.. Завтра Лазаря воскресил Господь.
Вечная, значит, жизнь всем будет, все воскреснем. Кака радость-то!.. А потом Осанну поют.
Вербное Воскресенье называется, читал, небось, в «Священной Истории»? Я тебе столько говорил... вот-вот, ребятишки там воскликали, в Иеросалим-Граде. Христос на муку крестную входит, а они с вербочками, с вайями... по-ихнему – вайя называется, а по-нашему - верба. А фарисеи стали серчать, со злости, зачем, мол, кричите Осанну? - такие гордые, досадно им, что не их Осанной встречают. А Христос и сказал им: «Не мешайте детям ко Мне приходить и возглашать Осанну, они сердцем чуют…» - дети-то все чистые, безгрешные, «а дети не будут возглашать, то камни-каменные возопиют!» - во как. Осанну возопиют, прославят. У Господа все живет. Мертвый камень - и тот живой. А уж верба-то и подавно живая, ишь - цветет. Как же не радоваться-то, голубок!..

Он обнимает вербу, тычется головой в нее.И я нюхаю вербу: горьковато-душисто пахнет, лесовой горечью живою, дремуче-дремучим духом, пушинками по лицу щекочет, так приятно. Какие пушинки нежные, в золотой пыльце… - никто не может так сотворить, Бог только.

Для украшения церкви привезли целые сани вербы.

Солнце играет на сараях ранним, румяным светом…

Лужа совсем разлилась, как море, половина саней в воде. А в луже розовый свет - румянчик. Верба в санях проснулась, румяная, живая и вся сияет. Розовые вербешки стали!
Куры глядят на вербу, вытягивают шейки, прыгают на санях, хочется им вербешек…

… Приносят большую чистую кадь, низкую и широкую, - "вербную", только под вербу идет, - ставят в нее пуками вербу, натуго тискают. Пушится огромный куст, спрятаться в него можно. Насилу-насилу подымают…после обеда свезут к Казанской. Верба теперь высокая, пушится над всем двором, вишневым блеском светится. И кажется мне, что вся она в серых пчелках с золотыми крылышками пушистыми. Это вот красо-та-а!..

И вот вечерняя: служба.

«Светятся ясные лица через вербы, все огоньки, огоньки за прутьями, и в глазах огоньки мигают, светятся и на лбах, и на щеках, и в окнах, и в образах на ризах. По стенам
и вверху, под сводом, ходят темные тени верб… Слышу вдруг треск… - и вспыхнуло! - вспыхнули у меня вербешки. Ах, какой радостный-горьковатый запах, чудесный, вербный! и в этом запахе что-то такое светлое, такое… такое… - было сегодня утром, у нашей лужи, розово-живое в вербе, в румяном, голубоватом небе…- вдруг осветило и погасло. Я пригибаю прутики к огоньку: вот затрещит, осветит, будет опять такое... Вспыхивает, трещит... синие змейки прыгают и дымят, и гаснут. Нет, не всегда бывает... неуловимо это, как тонкий сон.

К УРОКУ 89

Георгий Степанченко.

Тайная вечеря.

Хлеб преломили, разлили вино.

Ночь подступает.

Медленно месяц вплывает в окно.

Птицы смолкают.

Глиняный бедный светильник несет

Бледное пламя.

Тихо сидит Он — не ест и не пьет...

Горе меж нами.

Что это с Ним? Почему это Он

Полон печали?

Звезды сияют. Звенит небосклон.

Ширятся дали.

«Съешьте сей хлеб, и допейте вино.

Слышите — петел?

Кто-то предаст меня... Но все равно:

Путь наш — пресветел.

Снова горячее солнце взойдет,

Птицы проснутся —

И упадут в голубой небосвод,

И засмеются.

Так не заботьтесь о завтрашнем дне...»

В горнице — ветер.

Тайна грядет в лучезарном огне,

В горьком рассвете.

К УРОКУ 90

Виталий Гриханов.

Стихи.

***

В молитве святой и горячей

На крутой Елеонской горе

Великим пророчеством зрячий

Весь в скорби Исус Назарей.

Печаль, как дремучая чаща.

И словно из камня лицо.

- Минуй для меня эту чашу!

Он просит пред Богом-Отцом.

- Сверши, чтоб гроза пролетела.

Мне страшные муки творят.

А если нельзя это сделать,

То значит в том воля Твоя.

Он плакал, рыдал и молился.

Он видел Свой путь и скорбел.

И ангел небесный спустился.

Его укрепляя в борьбе.

Покрыли огромные капли

Бореньем измученный лоб.

И падал на острые камни

Горячий рубиновый пот.

***

Отец! Отец! К Тебе душа и руки

Простерты в эту тягостную ночь;

Перед лицом неотвратимой муки

Я слез своих не в силах превозмочь.

Надгробьем вздымлен камень Палестины,

Сад Гефсиманский в дрему погружен,

Склонились опечалено маслины

И лезвием ножа блестит Кедрон.

Я здесь пришлец, чужим костром согретый.

Ко мне крадется опытный стрелок,

Я шел сюда, как исцеленье Светом,

А мне в ответ темницу и замок.

Отец! Отец! Так горестно и тяжко,

В груди моей - земли густая соль,

Взывает плоть и слева под рубашкой –

Простая человеческая боль.

Она сильна и безгранична тоже,

Ее и небу нечем заменить,

Она с креста Тебе воскликнет, Боже:

«Или! Или! Лама савахфани!»

Недолго ждать тех звуков похоронных,

Войти лишь в этот незабвенный сад

И поведут жрецы синедриона

Туда, где руки вымоет Пилат.

И завизжит в восторге Иудея,

И вздрогнет Елеонская гора,

И залистают книги фарисеи,

И буду я стоять среди двора.

Отец! Отец! Впервые в жизни страшно,

Впервые я испытываю дрожь,

Поэтому молю Тебя о чаше,

Хоть знаю, Ты ее не пронесешь.

***

И давай локтем толкать.

Кто? Куда? Откуда?

Разъяренная толпа,

Впереди Иуда.

В сад, за речку, за Кедрон.

Земля дрожит от гуда.

Толпа ревет, а с фонарем

Впереди Иуда.

В глазах от топота рябит.

Мысли, как зануда.

Скоро пропасть - впереди

С фонарем Иуда.

Нервы бьют, дрожит рука.

В сердце тяжесть грудой.

Вот блестит Кедрон-река.

Замедлил шаг! Иуда.

Еще пошел. И в землю врос.

И омертвел ногами.

Перед ним Исус Христос

Стоит с учениками.

Стоит, спокойствием храним.

Кого ему бояться?

Стоят одиннадцать за Ним,

А было ведь, двенадцать.

***

И завыли антихриста трубы.

Зашумел, замутился народ.

И вытер грязные губы

Иуда Искариот.

Но ему никогда не вытереть

Эту грязь ни с руки, ни с губы.

Не изжить ее и не вытравить,

Не исправить ее, не забыть.

К УРОКАМ 94-96

Христос грешную душу к Себе призывает.

Народный духовный стих.

Почто ты, человече, Мене оставил?

Почто возлюбившего отвратился?

Почто пристал к врагу Моему?

Помяни, яко тебе ради плоть бых.

Помяни, яко тебе ради от Девы родихся.

Помяни, яко тебе ради младенствовах.

Помяни, яко тебе ради на земле пожих.

Помяни, яко тебе ради гонения притерпех.

Помяни, яко тебе ради злословие, поношение,

ругание, бесчестие,

заплевание, посмеяние,

укоризненные страсти приях.

С небес снидох, чтобы тебя на небо возвести.

Смирихся, чтобы тебя вознести.

Обнищах, чтобы тебя обогатить.

Изранен бых, чтобы тебя исцелить.

Умер, чтобы тебя оживить.

Ты согрешил, а Я грех твой на Себя взял.

Ты виноват, а Я казнь приял.

Ты должник, а Я долг заплатил.

Ты на смерть осужден, а Я за тебя умер.

Сию ли ты любовь Мою пренебрегаешь?

Вместо любви ненависть воздаешь.

Вместо Меня грех любишь.

Вместо Меня страстем работаешь.

Чесо ради не хочешь ко Мне прийти?

Добра ли хочешь? Всякое добро у Меня.

Высоты ли ищешь? Кто выше Царя Небес?

Помощи ли ищешь? Кто поможет, кроме Меня?

Врача ли ищешь? Кто исцелит, кроме Меня?

Утешение ли печалях ищешь? Кто утешит, кроме Меня?

Покоя ли ищешь? Во Мне обрящешь покой души твоей.

Мира ли ищешь? Азъ есмъ мир душевный.

Жизни ли ищешь? У Меня источник жизни.

Света ли ищешь? Азъ есмъ Свет миру.

Истины ли ищешь? Азъ есмъ Истина.

К УРОКУ 98

А. Майков.

ХРИСТОС ВОСКРЕС!

Повсюду благовест гудит,
Из всех церквей народ валит.
Зари глядит уже с небес...
Христос воскрес! Христос воскрес!

С полей уж снят покров снегов,
И реки рвутся из оков,
И зеленеет ближний лес...
Христос воскрес! Христос воскрес!

Вот просыпается земля,
И одеваются поля,
Весна идет, полна чудес!
Христос воскрес! Христос воскрес!

А. Чернов.

***

Святая ночь... Залит огнями храм.
Молитвы грешников восходят до небес,
Как в алтаре зажженный фимиам...
Христос воскрес! Воистину воскрес!

Природа нежным трепетом полна,
Мерцают звезды в глубине небес.
Царит над грешным миром тишина...
Христос воскрес! Воистину воскрес!

Как перед бурей замерла трава...
Затих пред Тайною дремучий старый лес.
Лишь ветер шепчет нежные слова:
«Христос воскрес! Воистину воскрес!»

К УРОКУ 102

Воспоминания бабушки.

(Из книги «Праздников праздник Пасха»[5]).

В Страстной Четверг мы, дети, красили яйца — луковой шелухой, разорванными на мелкие лоскуточки цветными тряпочками и специальными „мраморными" бумажками, покупавшимися в магазинах. А самые искусные раскрашивали их кисточками. Отмывали руки нашатырным спиртом, глаза слезились от крепкого запаха, а пальцы так и оставались разноцветными. Такими разноцветными пальцами держали мы в церкви свечи и книжечки, по которым следили за чтением 12-ти Евангелий и до самого сердца доходили слова о том, как страдал и умер Господь.

Когда мы с братом были маленькие, нас не брали ночью в церковь на пасхальную службу. Мы с ним сами устраивали целую праздничную церемонию дома, о которой, мне кажется, взрослые ничего не знали.

Мы выпрашивали у нашей кухарки маленькие кулич и пасху «для себя», откладывали и несколько яичек из тех, которые мы сами красили. В нашей детской комнате мы накрывали наш столик, а ложась спать, ставили будильник на без десяти минут 12 часов ночи. Помню, как мы выскакивали из кроватей, открывали форточку и, поеживаясь от холода, ждали первого удара колокола. Бом... бом... бом раздавался наконец торжественный звон. Мы с братом становились перед иконой, с горевшей перед ней лампадкой и громко пели «Христос воскресе
из мертвых!», потом христосовались и садились за наше угощение.

А на следующий день накрывался большой, красиво украшенный пасхальный стол, съезжались все родственники, все христосовались и дарили друг другу яички: и деревянные, и шоколадные, и каменные, и маленькие красивые яички серебряные, золотые, эмалированные, с колечками, которые девочки прикрепляли к цепочкам и носили на шее, как ожерелье.

Может быть, мы еще мало понимали смысл „праздника праздников", но мы чувствовали его радость.

Н. Колосов.

Не может быть.

(Пасхальный рассказ)[6].

„По убогой, запущенной церкви ходит
священник. Кадит и поет: „Хвалите имя
Господне, хвалите рабы Господа"... Поет и
кадит, а рабов-то и нет: в церкви пусто"...

В. Розанов.

Уже с середины поста у о. Петра по обыкновению стало создаваться предпраздничное настроение. Самый пост становился о. Петру все ближе и дороже. Он не только привыкал к строгому воздержанно, но находил в нем особенную прелесть и сладость. Пост усугублял радость ожидания. И часто о. Петр думал:

— А некоторые не любят поста. Бог с ними, но я не понимаю: зачем они умаляют радость праздника? В пост как-то углубляешься в мысли о Христе, об Его уничижении, об Его терпении и страстях. В пост страдаешь вместе со Христом, а потом в воскресении вместе с Ним воскресаешь.

И о. Петр простаивал долгие, покаянные службы, довольствовался супом с грибами и чаем с медом, с улыбкой смотрел, как все ниже и ниже падают снежные сугробы, как по утрам покрываются они глянцевитым ледяным слоем, который серебристыми брызгами горит на великопостном — веселом и вместе меланхолическом — солнышке.

— А вот здесь не тает, — говорит про себя о. Петр, когда, проходя из церкви после исповеди, видел близ узкой, извилистой тропинки доску или клок соломы, под которыми снег не таял и стоял маленьким, но задорным бугорком.

О. Петр перебрасывал доску или солому на другое место, и радовался, когда, проходя по узкой, извилистой тропинке на другой день, уже не видел задорного бугорка.

— Быстро тает. Скоро Пасха.

И чем дальше шло время, тем напряженнее становилось у о. Петра чувство ожидания праздника. Он чувствовал, будто сердце у него ширится и растет в груди. С половины шестой недели начались уже и приготовления к празднику. В церкви очищались от пыли иконы, киоты, мылись стены и пол, наводился блеск на золотые вещи, на сосуды, приготовлялись лампадки и фонари для иллюминации, пересматривалась ризница, псаломщик в церковной школе устраивал спевки к празднику. Готовили концерт «Да воскреснет Бог». Псаломщик назначал спевки по вечерам около 6 часов. Часов в деревни было не много, а те, какие были, показывали время по-разному. Поэтому некоторые дисканты и альты приходили в школу около 4 часов и раньше. Кроме певчих, к школе собирались любители пения, и около школы всегда толпился народ. От этого казалось, что праздник совсем близко, что его уже вышли встречать. Школьный сторож Трофимыч чувствовал себя на спевках чем-то в роде героя и виновника торжества, с важностью генерала ходил по школе, зачем-то передвигал парты, делал сердитые замечания шаловливым дискантам и жарко-прежарко топил печку, ни под каким видом не позволяя зажигать ламп:

- Нынче керосин - от дорог.

Пели с восковыми свечами. И это пение в полутьме большой классной комнаты с темными силуэтами слушателей по углам и с красными, дрожащими бликами по стенам от горящих дров в печке придавало спевкам отпечаток чего-то необычного, с одной стороны — торжественного, важного, с другой — спешного, торопливого, экстренного.

О. Петр любил заходить на собрания в школе после вечерен, и необычная обстановка спевок еще более усиливала предпраздничность его настроения:

— Скоро Пасха.

Со Страстной недели начались приготовления и в самом доме о. Петра. Здесь тоже чистили, мыли, скоблили, рубили. Все в доме было в движении, все шумело, суетилось, вскрикивало, восклицало, скрипело, стучало, звенело. В доме о. Петра приготовления велись совсем не так, как в церкви или на спевках, без торжественности и без внутренней сосредоточенности. Здесь — наоборот — все было нервно и иногда вздорно и смешно. И тем не менее, когда о. Петр видел, как кухарка, растрепанная, грязная и сердитая, моя квашню и посуду, беспощадно плескала воду направо и налево и глухо ворчала что-то себе под нос по адресу матушки, — о. Петр и в этом ворчании кухарки слышал одно:

— Скоро Пасха.

Сегодня Страстная суббота. Последний день... Пасха завтра... Во время обедни за пением „Воскресни Боже" переменили облачение на престоле, на жертвеннике, на всех аналоях. Вместо темного надели все белое, сверкающее. Раскрыли ярко вычищенные подсвечники и паникадила с вставленными в них высокими белыми, с позолотой свечами. В церкви сразу стало как-то непривычно бело, светло и чисто. После обедни благочестивые женщины еще раз вымыли пол, украсили иконы и подсвечники розовыми и белыми цветами; староста со сторожем расставили по иконостасу и по аркам лампадки с маслом так, что они образовывали вензеля «X. В.». В 7 часов о. Петр положил начало чтению «Деяний», потом пришел домой, немного закусил, выпил два стакана чаю и, чтобы подкрепиться силами к служению праздничной утрени, прилег отдохнуть, распорядившись непременно разбудить его к половине 11-го.

О. Петр сильно устал от службы и от поста на Страстной неделе. Предыдущую ночь он совсем не спал. Утреню служили около часу ночи. Спать хотелось, но как-то странно было спать в необычайный, таинственный вечер пред пасхальной заутреней. Тем не менее о. Петр прилег. Усталость чувствовалась во всех членах. Все тело как будто каменело, но в груди было так много жизни и острого, горячего чувства праздничной радости, что о. Петр долго ворочался с боку на бок, как это бывает при нервной взвинченности во время бессонницы. Но как бы то ни было усталость превозмогла напор чувств, и о. Петр забылся.

И каково же было его смятение, его ужас и страх, когда он, проснувшись, увидел, что часы показывают... половину второго.

— Боже мой! — растерялся о. Петр: — полночь давно прошла... Что же это такое! Как случилось?.. Не разбудили... Не разбудили... Как это так? Как это... Но где же все?

О. Петр в замешательстве метался по комнате, хватался то за одно, то за другое, брал не то, что было нужно, путался, задевал за стулья, уронил лампу, разбил стекло у часов.

— Боже мой! Ничего не найдешь... Да где же все? Уехали в другое село? Боже! Что такое? Кто здесь? Кто здесь? — выкрикивал о. Петр.

Кое-как ему удалось набросить на себя рясу, и он с взъерошенными волосами, горячий, потный, стремглав бросился на улицу. Но едва он вышел, за калитку двора, как в онемении остановился.

— Что это?

На площади вокруг церкви было совершенно темно и пусто. Ни в одном окне не было видно ни огонька. Не было слышно ни звука. Это совсем не так, как в пасхальную ночь. Тогда церковь и изнутри и снаружи горит сотнями огней. Тогда гул голосов на площади несется далеко за реку и эхом отдается где-то там в горах. А это? Боже!..

О. Петр не мог двинуться с места. Взгляд его упал на деревню. И тут все было, как обычно. Ночь как ночь. Самая обыкновенная ночь. В крестьянских избах темно. Вокруг ничто не зашелохнет. Слышно, как работает на реке водяная мельница.

— Работают! — ужаснулся о. Петр:—в такой день работают!..

И он почти прокричал:

— Не понимаю. Ничего не понимаю.

На крик о. Петра отозвалась где-то на деревне собака. На чьем-то дворе звякнуло ведро, и послышался голос:

— Да тпру, стой!.. Тпру...

Ничего похожего на пасхальную ночь.

О. Петр в недоумении бросился опять к себе в дом. Везде тишина. Но в столовой накрыт стол. Белоснежная скатерть блестит. На ней кулич, сыр, яйца, ветчина, все как нужно для Пасхи. На всем в доме чистота и праздничность.

— Нет... Пасха, Пасха... Но как же так? Что же церковь?..

О. Петр опрометью направился к церкви. Подошел к двери, взялся за скобку—заперта. Посмотрел на сторожку — темно.

- Это все сторож... Прохорыч, — решил почему-то о. Петр: — это он проспал. Он. Потому так это все и... Потому...

О. Петр подбежал к сторожке - и беспощадно застучал по подоконнику:

- Прохорыч! Прохорыч! Проспал! Заутреню проспал!.. Скорее!...

Ответа не было.

— Прохорыч! — еще громче кричал о. Петр и еще громче стучал кулаком по подоконнику.

Окно отворилось, но высунулась из него голова не Прохорыча, а кого-то другого, бритого и похожего на швейцара.

— Какой Прохорыч? Что такое? Пожар? Где пожар? — спрашивала голова: а? что?

— Да проспали заутреню, — горячился о. Петр: — звони скорее... Скорее!.. Понял что ли? Сегодня Пасха... К заутрени скорее... Ну?

Голова несколько мгновений в недоумении помолчала, потом сощурила заспанные глаза, внимательно и подозрительно окинула взором фигуру о. Петра и, наконец, заговорила:

— Заутреня? Пасха?.. Гм... Чудно!.. Какая такая заутреня?

— О, Господи Боже мой, — волновался о. Петр: — он еще не понимает! — Да ведь нынче же Пасха, Пасха... Сейчас заутреню нужно... Пасхальную заутреню...

Голова опять промычала «гм», опять подозрительным взглядом окинула о. Петра и, изобразив гримасу удивления и досады на лице, промолвила:

— Я сейчас к вам выйду.

Через несколько минут пред о. Петром стоял человек, одетый в какую-то форменную одежду и похожий не то на швейцара, не то на английского кучера.

— Простите, — начал он: — я вас совсем не могу понять. Прежде всего скажите пожалуйста — кто вы?

— Как кто? — почти с плачем отвечал о. Петр: — я здешний священник! Священник здешний! И сегодня Пасха. Нужно служить, но я проспал, и все проспали... Что же вы молчите? Господи! Я тоже ничего не понимаю.

— А я начинаю понимать, — с расстановкой произнес человек в форме: — вы, очевидно, слишком много занимались своими делами или еще что-нибудь такое и упустили
из виду, что теперь не существует ни Пасхи, ни заутрени, ничего такого...

У о. Петра зашевелились волосы на голове. Он стоял и широко раскрытыми, неподвижными глазами смотрел на человека в форме.

— Вот, присядьте, прошу вас, - предложил сторож: здесь у меня скамейка. Вы очень слабы. Или — если угодно — я провожу вас до дому?

— Куда проводить? — До какого до дому? — простонал о. Петр: — я хочу служить. — Пасха, Пасха сегодня. Сегодня великий праздник...

— Ах, да нет же, — раздражаясь уже проговорил человек в форме: — я же вам говорю, что теперь упразднены все праздники.

И вдруг словно молния прорезала мысль о. Петра. Он вспомнил, как недавно, совсем — кажется ему — недавно кто-то говорил, что у нас слишком много праздников, что храмы, попы и церковные школы — это только один вред для народа, что службы и пост, это только доходная статья для духовенства и т.д. и т.д. Вспомнил о.Петр и о том, как раз один мужик, когда о. Петр говорил ему о необходимости говения и исповеди, и пользе бодрствования над душою, дерзко и нетерпеливо сказал ему:

— А плевать бы я хотел на все это. Какая там еще душа? Брюхо—вот это я понимаю. Да вот разве еще кулак. А остальное? — Да по мне вы свои церкви хоть запечатайте совсем. И не почешусь.

О. Петр понял все и тихо уже, робким и убитым тоном спросил:

— Значить, запечатана?

— Да. Запечатана... То есть не то, чтобы совсем запечатана... Иногда отпираем. Для посетителей. Интересуются некоторые, как это там было раньше.

О. Петр улыбнулся неестественной, болезненной улыбкой.

— Как музей? — спросил он, глядя исподлобья.

— Вот — вот. Как музей. Именно...

— Пустите меня! — тихо и просительно проговорил о. Петр, и в тоне его голоса слышалась невероятная скорбь, гнетущая тоска и вместе огненное желание быть в церкви, видеть святой алтарь, а также и боязнь, что человек в форме не пустит его в церковь. Ведь теперь все зависит уже от него.

Человек в форме с состраданием посмотрел на о. Петра и проговорил:

— У нас вход бывает открыт только два раза в неделю от 12 до3-хъ. Вот пожалуйте во вторник. А теперь уже и поздно.

— Но ведь нынче же Пасха, Пасха! Как же во вторник! — прокричал о. Петр: — а как вы пускаете? За плату?

— 15 коп. с персоны.

— Послушайте! — схватил о. Петр сторожа за руку: — я вам заплачу 15 рублей. Мало? Я вам отдам все, что у меня есть. Но пустите меня сейчас. Сейчас.

Сторож постоял с минуту в нерешительности.

— Ну уж что с вами делать! — решил он наконец.

Когда сторож, запасшись фонарем, отпер знакомый о. Петру замок знакомой ему тяжелой, обитой железом и скрипучей двери, им овладела нервная дрожь.

Господи, спаси и помилуй! Господи!

Сторож смотрел на о. Петра с удивлением.

Отперли и вторую дверь, и о. Петр очутился в церкви.

Чем-то непривычным и жутким пахнуло на о. Петра. По-видимому, все в церкви было как и раньше. Осталось все прежнее. Да. Прежнее, прежнее. Вот прежние иконы. Те самые, пред которыми о. Петр отслужил столько литургий, отпел столько молебнов и акафистов, пред которыми ставил свечи и кадил ладоном. И сколько глаз устремлялось бывало — к этим иконам, сколько пред ними было пролито слез и горестных, и радостных и благодарных!.. Те самые иконы... Тогдашние... И все тогдашнее ... И плащаница здесь, у стены. И панихидный столик... И этот ореховый киот с иконой Пантелеймона. Да все, все... Но как все это посиротело, как одиноко все и уныло. Подсвечники покосились — и да, да — покрылись ржавчиной. Вот видно даже при фонаре. Резьба искрошилась и то там, то здесь валяется на полу. Под ногами даже трещит. О. Петр поднял веночек с потускневшей позолотой. Но куда его? Он был там наверху киота. О. Петр бережно положил веночек на окно. Руку его сейчас же опутала густая, липкая паутина. Батюшка пошел дальше. Под ногами хрустела резьба и трещали стекла. Должно быть, были разбиты окна. О. Петр взглянул вверх. По арке были расставлены стаканчики. Можно было разобрать вензеля.

— Боже мой! — обрадовался о. Петр: — как тогда!
Но многие стаканчики выпали и с застывшим маслом валялись на полу.

— Какое запустение! — подумал о. Петр: — хоть бы убрали...

Ходя по церкви из угла в угол, о. Петр с нежностью, с чисто материнской ласковостью дотрагивался то до одной вещи, то до другой, прижимал к себе, подолгу держал в руках, целовал и крестился.

Пришли на клирос. Все было по-прежнему. Вот столик, за которым читали шестопсалмие, часы и проч. Вот место, где всегда стоял бас Никанорыч. Шкапик с книгами. И книги все те же... Апостол, часослов...

— Боже мой! — пугался о. Петр: — ужели это я? Я, о. Петр, здешний священник? И ужели это та церковь, где я служил? Боже мой!..

О. Петр прошел на амвон. Все по-старому. Обратился к западным дверям и долго стоял неподвижно.

— Это Пасха? — думал он: — а бывало? А? Сколько радостных, оживленных лиц видно было с этого амвона! Какой чувствовался религиозный подъем! Праздничные одежды, бывало... Свечи в руках ...

— Мир всем!—протянул о. Петр, и голос у него оборвался. Лицо перекосила судорога.

— Можно ли больше надругаться над верующей душей? — подумал он: — поистине зол и мстителен сатана. Где пасхальные цветы? Где огни пасхальные? Где радость? Где восторг? Где ликующие гимны? О-о!..

О. Петр отыскал в шкапе цветную триодь и открыл ее на первых страницах.

Сторож поставил фонарь в сторону, а сам присел на сундук в углу и задремал. О. Петр попробовал читать по триоди, но было темно.

— Нет ли где здесь свечи? На клиросе всегда были свечи... Действительно, тут же на окне оказался желтый огарок, твердый, как гвоздь.

О. Петр подошел к фонарю и приложил огарок к огню.

Огарок затрещал, и о. Петр радостно улыбнулся. Он всегда любил этот треск свечи ранними утрами, когда он еще до рассвета приходил в церковь и сам зажигал первую свечу. Он и вообще любил свечу, именно желтую, восковую, такую пахучую. Любил ее запах, ее скромный и пугливый огонек, любил он молиться со свечей. Она как будто зажигала что-то в душе, как будто говорила ей что-то. Она сама была как будто что-то живое и нежное. О. Петр долгим, любовным взглядом посмотрел на свечу и поднес ее к триоди,

Им опять овладела нервная дрожь.

Какие слова! Как все это близко! Как дорого!

„Сей день иже сотвори Господь, возрадуемся"...

Знакомые, любимые, священные страницы! Помнит о. Петр, как еще будучи учеником духовного училища, любил он Великим постом заглядывать в эти заветные страницы, и как тогда еще святые и торжественные слова наполняли его благоговейным трепетом.

О. Петр медленным шепотом читал страницу за страницей:

«Очистим чувствия и узрим: неприступным светем Воскресения Христова, блистающеся и радуйтеся рекуще … да празднует же мир … Христос Бог восстал есть, веселие вечное.

— Вечное! — остановился о. Петр и продолжал читать дальше:

...из гроба Красно праведное нам возсия Солнце... Возведи окрест очи твои, Сионе, и виждь: се убо приидоша к тебе, яко богосветлая светила, от запада, и севера, и моря, и востока чада твоя, в тебе благословяще Христа во веки!»

— Во веки... Во веки... — повторял о. Петр.

В глазах у него зарябило. И дышащие радостью слова священных песен, и восковые капли на листах триоди, и какой-то особенный, ни с чем несравнимый запах от церковных кожаных книг — все это казалось о. Петру до того сродным, во всем этом было так много души о. Петра, а также души его отца, деда, прадеда, души дьячка Ивана Кузьмича и всех его предков, души церковного старосты, церковного сторожа, здесь было так много подлинной, живой души каждого русского мужика, всего русского народа, что взять все это и куда-то запереть, взять цветную триодь и не дать возможности держать ее в пасхальную заутреню пред радостными, возбужденными лицами певчих, не капать на ее листы воском, не петь по ним веселыми играющими напевами сладостных песней, — да это... это невозможно? Это просто невероятно! Это значить взять душу у о. Петра, у Ивана Кузьмича, у всех мужиков, у всего народа и совершить над этою душою, живою и не думающею умирать, совершить какое-то тяжкое и гнусное преступление... Нет! Это невозможно. И не может быть сомнения, что вот нынче же, сейчас, в эту же ночь запоют по старым, закапанным страницам триоди, оживят эти страницы, а также жизнью наполнят и все вокруг... Это несомненно.

Но о. Петр оглянулся назад, увидел грязь и пустоту церкви, услышал храп сторожа в темном углу, и стремительный поток его радужных мыслей разом оборвался. Он посмотрел на книгу, горько усмехнулся, оглянулся на сторожа и робко, стыдливо как-то спросил:

— А послушайте... Господин!.. Послушайте... Можно здесь немного попеть?.., я потихоньку бы... А?

Совсем было заснувший сторож приподнялся на локте, посмотрел вокруг, увидел, что ничего особенного не произошло и пробормотал:

— Ладно... Пожалуйста...

О. Петр торопливым шагом на цыпочках подошел к ризничному шкапу и отворил его. Двери на ржавых петлях заскрипели незнакомым, режущим звуком. О. Петр брал то одну ризу, то другую...

— Вот, вот она... Пасхальная, — произнес он и, благословив белую, отсыревшую ризу, облачился.

Торопливо и осторожно, куда-то спеша и чего-то опасаясь, прошел он в алтарь. Стал пред престолом и неуверенным, дрожащим от волнения голосом возгласил:

— Слава святей... и неразделимей Троице...
И сам же запел:

— Ами-инь.

И затем продолжал:

— Христос воскресе из мертвых...

Голос о. Петра звучал в пустой, заброшенной церкви глухо и странно. И в звуках этого одинокого голоса пустота и заброшенность церкви сказывались какъ-то резче, больнее и несноснее.

— И сущим во гробе-ехъ...

Но здесь голос о. Петра опять оборвался. Он бессильно опустился пред престолом на колена, положил на него свою голову и громко и безудержно зарыдал:

— Господи, Господи! — говорил он между рыданьями: великий Боже! За что такое наказание? За что мука такая? Ужас, ужас! Господи! Лучше возьми меня от этого кошмара. Возьми к Себе. Господи! Возьми к Себе. Или пошли, Господи, людям веру. Пошли любовь. Утверди, Господи, веру их. Растопи лед их сердец. Воскресни, Господи, в душах наших. Соедини нас во имя Твое. Господи! Помоги неверно нашему. Или... возьми... возьми меня к Себе... Не дай мне видеть этого страшного позора... Возьми...

О. Петр рыдал все громче. Все его тело судорожно вздрагивало. Он чувствовал, что облачение престола стало мокро от его слез. Но слезам как будто не было конца.

— Господи! Возьми, возьми меня к Себе...

— Батюшка, а батюшка! — раздалось вдруг над ухом о. Петра: — да батюшка. Господи, заспался что-то... Батюшка! К утрени пора! В Новоселках благовестят уж. И у нас все готово. Батюшка!

О. Петр вскочил со своей постели встрепанный, раскрасневшийся от волнения, потный.

Несколько секунд он, как пораженный громом, стоял неподвижно напротив церковного сторожа Прохорыча и не говорил ни слова.

Потом он порывисто перекрестился раз и другой. Оглянулся кругом, внимательно осмотрел Прохорыча и вдруг засмеялся веселым, радостным смехом.

— Так это, значит, сон! — вскричал он: — слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи!

Он обернулся к иконам и опять перекрестился.

— Али сон худой приснился, батюшка? — спросил недоумевающий Прохорыч.

— И не говори! Такой худой сон... — отвечал о. Петр и побежал умываться.

— Значит, сон, сон, — повторял он одно и то же: — слава Богу. Но какой же это был ужас! Какой ужас! Господи, благодарю Тебя! Это был сон... Да конечно. Как же могло быть иначе? Разве это возможно в действительности? Безусловно, нет. Это просто нелепо. Это совершенно невозможно. Этого никогда не может быть. Да. Да. Не может быть.

О. Петр выглянул на площадь. Церковь была вся в огне и поднималась к небу, как одна колоссальная свеча. Вокруг церкви копошился и гудел народ. Собирались жечь смоляные бочки.

— Конечно, конечно, — торопливо говорил о. Петр: — ничего того не может быть. Не может быть. Такой праздник... Не может быть...

Когда о. Петр, одевшись, вышел на улицу, на него тепло и ласково пахнул весенний ветер. Слышался запах прелой земли и распускающихся почек. В мягком и влажном воздухе, плавными, но упругими волнами колебались звуки торжественного, чистого благовеста в соседних селах.

— Как хорошо! — вырвалось у о. Петра: — что может сравниться с этой ночью?

Войдя в церковь, о. Петр увидел горящие вензеля, алтарь, сияющий огнями и цветами. Изображение воскресения все было увито цветами, белыми, розовыми, и казалось, что это Христос идет по цветам в саду Иосифа Аримафейского, чтобы сказать Магдалине и прочим:

— Радуйтеся.

О. Петр начал службу с особым подъемом чувства, с каким-то необычным трепетанием в груди. Он пред своими глазами видел все то, чего так беспомощно искал в кошмарном сне. Радость его была беспредельна и слышалась в каждом звуке его голоса, виделась в каждом его движении. Ответным аккордом эта радость о. Петра поднималась со глуби сердец богомольцев.

Когда после пения пред закрытыми дверями о. Петр вошел в искрящуюся огнями, наряженную цветами, блистающую церковь и до пафоса напряженным голосом возгласил: „Христос воскресе!" — религиозное возбуждение народной массы достигло апогея.

— Воистину, воистину воскресе! — гудела и ревела она: — воистину!..

И в этом „воистину" было что-то стихийное, здесь выражалось что-то непобедимое, как всякая стихия, что-то вечное, не подлежащее умиранию. В этом стихийном «воистину» выливалось все лучшее, что есть в человеке, все подлинно человеческое и свыше человеческое, здесь духовное, Божественное начало у в человеке как бы облекалось плотью и костьми, принимало конкретные формы и становилось очевидным, осязаемым, реальным....

— Воистину!

— Христос воскресе! — еще и еще возглашал о. Петр под аккомпанемент ликующаго пения.

И ответ ему еще и еще несся стихийный гул, заглушавший и голос о.Петра, и пение всего хора:

— Воистину, воистину!..

А о. Петр в этом гуле слышал свое собственное:

— Не может быть... Не может быть...

И он служил с такой силой чувства, с такой любовью ко Христу воскресшему и с таким огнем священного воодушевления, как казалось ему, никогда раньше.

— Как хорошо-то, батюшка, как хорошо, - прошептал сторож Прохорыч, подавая о.Петру в конце заутрени трисвечник: — как в раю... И солнце играет...

В глазах старика стояли слезы.

И о. Петр не удержался и заплакал. Но не теми слезами тоски и отчаяния, которыми он так недавно — казалось — плакал пред этим же престолом, а слезами детской радости и чистого восторга.

[1] Доброхвалова Л.А. Уроки христианской веры: Книга для учителя воскресной школы и родителей. – Нелидово: Нелидовская типография, 1998. – С.78-79.

[2] Доброхвалова Л.А. Уроки христианской веры: Книга для учителя воскресной школы и родителей. – Нелидово: Нелидовская типография, 1998. – С.85-86.

[3] Духовный жемчуг. – Новозыбков, 1992. – С.225.

[4] Гунь – крестьянская одежда в Черногории.

[5] Праздников праздник Пасха: Чтение для детей и взрослых. - М.: Изд-во «Прометей», 1990. – С.43.

[6] Тайна беззакония: Два откровения 1909 года. – М.: Правило веры, 1993. – С.17-32.

Составитель:

Л.А. Киселева

1. Говорят, что в наш в двадцатый,

1. Нет, ни чьей-нибудь рукою,

2. Подожди, прервись немного!

1. В эту сказку верить можно

2. Но она ведь так похожа

М. Ю. Лермонтов.

Когда волнуется желтеющая нива.

К УРОКУ 3

Иван Бунин.

Ландыш.

Николай Гумилев.

Слово.

К УРОКУ 4

Иван Бунин.

Детство.

К УРОКУ 7

Лев Толстой

Услыхали раз рыбы.

Иван Бунин.

Еще и холоден и сыр…

Иван Бунин.

Вечер.

К УРОКУ 8

По Г.Х.Андерсену.

Есть же разница.

Иван Бунин.

Как дымкой даль полей...

По И.С.Лескову.

Час воли Божьей.

К УРОКУ 10

Неизвестный автор.

Я потерял день!

К УРОКУ 11

По Ф.Зальтену.

Сказка о двух листьях.

(Из повести «Бемби»).

К УРОКУ 12

Иван Шмелев.

Троицын день.

(Отрывок из романа «Лето Господне»).

К УРОКУ 17

Г.Р.Державин.

Ода «Бог».

К УРОКУ 18

Якоб Штрайд.

Как возгордился Денница.

(Из книги «И стал свет»).

К УРОКУ 20

Якоб Штрайд.

О сотворении мира.

О пребывании первых людей в раю.

(Из книги «И стал свет»).

К УРОКУ 21

Якоб Штрайд.

О грехопадении первых людей.

(Из книги «И стал свет»).

К УРОКУ 24

Эдуард Асадов.

Яшка.

К УРОКУ 25

Николай Лесков.

К УРОКУ 28

К Уроку 33

К УРОКУ 42

Евгений Евтушенко.

Плач по брату.

К УРОКУ 47

Михаил Лермонтов.

Пророк.

К УРОКУ 55

Сельма Лагерлеф.

Святая ночь.

Виталий Гриханов.

Рождество.

Сельма Лагерлеф.

Старая пальма.

К УРОКУ 56

Иван Шмелев.